Крикнешь на улице.
Даже, когда не успею
я оглянуться на голос и вытянуть руки,-
Так как все звуки
стрелою впиваются в шею,-
Больно мне будет,
но я не умру от скуки
или от злости.
Я не умру от правды,
даже когда ты её размешала с ядом.
Рядом
со мной будут те, кто не тыкал прикладом
в спины других - пережравшись тухлой баланды.
Так же не те, кто играл водородною бомбой,
достав её чисто по-блату
и прямо со склада.
Я не люблю эти таинства местного ада:
харкая кровью -
дышать подгоревшей свободой.

И не терплю я шуршанье бумаг по карманам.
Пусть это деньги,
и пусть это чьи-нибудь письма.
Бумаги ведь есть для того,
чтоб идти по каналам
покупок и действий,
в застойной среде пессимизма.
Иначе они превращаются в мукулатуру.
Которую сдуру
опишут, ну разве что, экономистки.
Хотя, при вростаньи параграфов в нашу культуру,
над ней будут долго идти кабинетные иски.

Но если ты крикнешь
я буду тебе ответом:
пулей в ружье твоём,
искрой в огне твоём,
в это
самое время я буду ещё и поэтом,
тихо прожившим своё тридцатое лето...
Только окликни меня на столетие раньше:
просто взмахни крылом,
или навейся сном -
даже...
если луна, укрываясь от звёзд будет мраку молится.
Пусть наши годы остануться в маленькой чаше,
чтоб из неё нам порою хотелось напиться.

Но горьким камком растекалась твоя улыбка
по складкам лица,
как по вспаханной смертью земле.
Сижу на коне,
если издали - просто картинка.
С чьим-то безумьем
застрявшем, как пуля в стволе.