Как будто окликнули: вдруг оглянулась – и вижу:
Стоит, улыбается - в бусах, в оранжевом платье.
И я не дышу. И она от смущенья не дышит.
А нам бы, как сестрам, от счастья – друг к другу – в объятья!

Сестрой не была б, назвала бы гадалкой, цыганкой.
Но ветер подул – и посыпались алые бусы!
Я тоже такая: коль жизнь повернется изнанкой,
Всегда наряжусь – и смеюсь, и соленого вкуса

Морского, разлучного, древнего – нет, не узнаю!
Меня только радость и музыка поят и кормят.
И бусы, и серьги, и платье – я тоже такая!
Пусть с севера ветер – всё выдержу. Сильные корни.

Вокруг удивляются: «Хрупкие женские руки.
Ну как – вот такими - удачу и счастье удержишь?»
А я улыбаюсь: «Не ведаю проще науки.
Я знаю вам цену: любовь, беззащитность и нежность.

Я знаю вам цену: улыбка сквозь слезы и стойкость»
А я всё в кораллах, в нарядах – по пням, по ухабам.
Завидуют, злятся – смеюсь. И вот только, вот только
Мне б в жизни хоть раз рядом с сильным немножечко слабой

Побыть, беззащитной и робкой в надежных обьятьях
Согреться, укрыться от этого дикого ветра.
И корни-то держат, но рядом – ни сватьев, ни братьев.
И нужно ль смеяться, не знаю, признаться, ответа.

Стою у рябины с высоким и худеньким сыном,
И в плащике красном – вприпрыжку - за мячиком – дочка.
И дети в два голоса: «Мама, вот это рябина!
Красивая, правда?» - «Прекрасная», - думаю ночью.

Пред зеркалом долго, должно быть, еще наряжаться.
И прожито мало: Бог даст, нет еще половины.
Но просьба одна – о последнем, несбыточном счастье:
Пусть сын надо мною рябину посадит. Рябину.