Интервью с поэтом Юрием Сапожковым, представленное в форме монолога.
(беседовала и записала Татьяна ШПАРТОВА)


Процесса накопления как такового, чтобы я что-то записывал постоянно, у меня, к сожалению, нет. Хотя многие поэты так делают -- с карандашом и блокнотом не расстаются. В будничных разговорах, в ситуациях -- он раз-раз -- что-то запишет. Я теперь тоже к этому пришел. Обнаружил, что какие-то находки исчезают навсегда. Как будто и не было. Это касается в основном метафоры, оркестровки стиха, его «плоти». Но не «души». Душа поэтического произведения -- это то, что ты должен пережить.


Поэтическая мысль приходит в форме какого-то размера, певучести, исповедальности. В этот момент важнее не сама мысль, а то, что ты «запел», что из тебя что-то просится. Весь этот жар, эта потребность именно сейчас все зафиксировать – и есть главное. А когда конструкция уже записана, тогда начинаешь предъявлять особые претензии к мысли. О том ли ты догадался? Нужно ли тебе на этом остановиться или продолжать думать? Ты обнаруживаешь, что не все еще «вытащил» и говоришь себе: «Не спеши, не спеши. Тут еще что-то есть». И вот между этим этапом и завершающим может пройти огромный промежуток времени. Год, а то и десять лет.


Когда стихотворение, на мой взгляд, получилось, я его кому-нибудь читаю. Это даже не проверка качества, а, скорее, слабое желание погордиться. Пусть он оценит, пусть в его глазах зажжется огонек. Зажегся? -- значит, я не ошибся. А когда ты в процессе, то не о читателе думаешь, а о том, кто вдохновил тебя на это стихотворение. Только о нем.
Нет, это не разговор с воображаемым собеседником. Я сам себе собеседник. Причем, во мне их сразу несколько -- целая аудитория -- один смеется, другой плюется, третий присматривается. Тот, кто присматривается, это уже почти я.


Люди, которым я верю, тоже передо мной зрительно стоят. Я прямо персонифицирую: «Вот тут Валя Маслюков мне точно скажет…» Получается какое-то коллективное творчество. Многие незримо пишут мое стихотворение.


Если стихотворение в целом удачное, но что-то в нем еще не то, я, такое ни за что никому не покажу. Кладу его в стол, и оно может отлеживаться там очень долго. Стол является тем самым помощником, который и поправит дело -- через полгода, через три месяца. Я вытащу лист, увижу: господи, какая строчка! Ее же можно сделать вот так и так. Столу доверяешь даже охотнее, чем ближайшим друзьям. Он тебя никогда не выдаст, не обругает. Он через полгода тебе точно скажет все. А те, кто за столом сидят, могут ошибиться.


Написал вчера четыре строчки -- все как есть. А потом представил, как к этому стихотворению отнесутся некоторые люди, и мне стало страшно.


Если поэт «обнажил душу», и у читателя возникло ощущение стыда за него, значит он не нашел в себе достаточно чистоты, какого-то большого чувства. Когда я описываю реальные подробности в лирическом стихотворении, я хочу, чтобы меня поняли так, как я это прочувствовал. Я же верю в себя. Верю в то, что не будет такой ситуации, чтобы я потом себя стеснялся. Значит, надо тогда вообще стыдиться природы человека. А это глупо.




Когда «ухватил за хвост» что-то, ухожу в себя: ты уже это «держишь», «вытаскиваешь из норы». И только о том и думаешь: как бы не упустить, как бы из рук не выскользнуло. И ничто тебя не тревожит, хоть вокруг тебя будут шум и гам. Просто делаешь «приличное» лицо отсутствующего человека. А на самом деле ты, конечно, весь «там». Беда только в том, что на тебя могут обидеться. Иногда вторым слухом я чувствую, что идет интересный разговор. И мне бы хотелось тоже послушать, но никак не удается. Ты немножечко отключишься, что-то схватишь для себя… Дома закрыться? Тут спрятаться тоже невозможно, потому что, если ты «отсутствуешь» дома, это еще обиднее. Родные это особенно остро переживают. Приходится поддерживать разговор и с огромным удовольствием отправляться с хозяйственной сумкой в магазин. Идешь в магазин, и тут ты уже предоставлен самому себе. И несешь с удовольствием эти килограммы. И тогда все рады, и ты рад. Потому что никто не знает, что это бегство. Хорошо вдруг оказаться в толпе. И стены этой толпы, широкие, широкие. Тебе просторно, просторно. Тебя могут толкать, но это уже не волнует, потому что ты как бы находишься в закрытом помещении -- за тобой никто не следит. Разницы нет, будешь ли писать один в комнате, или в толпе. Лишь бы что-то было. Если в тебе ничего нет, то тогда ты самый прекрасный собеседник. Ты свой в доску, и тебя все любят. Сам себе тогда нравишься, пока не опомнишься: что же получается -- день прошел, два, три , четыре пять?.. Все хорошо. Но ничего в тебе не зреет. Начинаешь тосковать.


Талант любви у поэта чаще всего бывает несчастливым талантом. Поэт всегда недоволен собой, и у него слишком высоки требования к своему объекту. Он может поддаться на чары, и в то же время осознавать – любовь это то, что его питает. Если бы он не был поэтом, то по идее должен был бы ограничиться тем, что есть: страдать, надеяться, желать лучшего, предаваться страсти, гневу -- всему, из чего это чувство лепится. Но поэт, плюс ко всему этому, остается в любви позорным эгоистом. Его талант -- талант вампира, который пьет из ситуации любви соки. И дар этот очень опасный.