Мама со старым фотоаппаратом
снимает сына на фоне Арбата.
«Смотри, какая вывеска! Смотри, сынок!» -
мама улыбается, прячет платок.
(Вывеска: какие-то там куличи)
Мальчик вздыхает.
Мальчик молчит.

Выворачивает детские пальцы
правда жизни в безумном танце,
И сплелись в ненавистной с детства коляске
ноги в полиомиелитной пляске.
Почему все сложилось так по-дурацки?

Лицо - раб безобразной маски.

Прохожие переползают кольцо
и смотрят-смотрят в его лицо,
вернее туда, где должно быть лицо,
в зоопарк его головы.
Мальчик вздыхает.
Мальчик привык.

Голова кивает, кивает, кивает,
Мама снимает, снимает, снимает,
чтоб хоть на снимке вышло - видишь не как.
Есть ли на свете такая выдержка?

«Сынок! Смотри, солнечный зайчик внизу!» -
мама снова прячет слезу.
В мутной луже желток горит.
Мальчик вздыхает.
Не говорит.

Да и не может. О чем говорить?
Что никогда не будет ходить,
что не свезло или не дано,
что он как стул, как вещь, как бревно?
Что на даче ставят у ржавой рабицы,
а за решеткой – детишки играются.
Бегают: салки, прятки, мячи…
Мальчик вздыхает.
Мальчик молчит.
Что давно нет мечты: «хочу как вы».

А есть две тени - в центре Москвы
мамы и мальчика, двух горемык.
Мальчик вздыхает.
Мальчик привык.

Мама подходит к его коляске,
«Слушай, милый, добрую сказку:
Жил да был справедливый бог…
Ох...» -
Срывается голос, -
Десять лет верила, потом боролась.
Мама роняет мокрый платок,
я не плачу, правда, сынок.