Здравствуйте,друзья!
Это второй выпуск "Читального зала"-общественного филологического журнала при Общелит.ру.Журнал ширится,всё больше моих друзей изъявили желание представить материалы для последующих выпусков.Сегодня хочется уделить внимание интересному рассуждению автора Присутствую по поводу заглавия художественного произведения.Сергей высказывает свои мысли предельно лаконично,иллюстрируя сказанное классическим примером.
О роли и видах заглавия в художественном произведении написаны многие томы,но нам всегда интересна оригинальная мысль и блестящее,на мой взгляд,её воплощение.


1.

ПРИСУТСТВУЮ.

НЕГЛУБОКИЕ МЫСЛИ О ПРИРОДЕ ЗАГЛАВИЯ или РАЗМЫШЛЕНИЕ НА ДОСУГЕ

Название любого художественого произведения, или иначе - заглавие, будь то предложение, словосочетание или единственное слово - является, как сказал один человек, "дополнительным пространством" к основному обьёму, отведённому под сам текст. Пространство - которое является входом, устроенным затейливым автором, иногда просто ради вежливого приглашения, как бы возбуждая в читателе первую заинтересованность, иногда намеренно интригуя его, что бы в конце концов читающий был всё же обманут в своих близких ожиданиях, и если автор талантлив и добр, то это сравнимо, как если бы некто искал потерянный рубль, а нашёл - все десять; иногда же слишком очевидный смысл названия призван якобы облегчить понимание всех сложностей сюжета, тем самым лишая читателя радости личного открытия - таким образом, буквально обкрадывая его , чаще так действует третьесортный художник, ничтоже сумняшеся, в расчёте на такого же собрата-читателя... Но в самых замечательных случаях название является полноправным спутником произведения, исключая исполнение любых утилитарных функций, и в тоже время находясь в самом тесном, я бы сказал, глубинном, взаимодействии с центральным стержнем повествования.
Наверняка, всякий, читавший что-либо, не раз замечал, как невольно, периодически, мысленно возвращался к веществу заглавия, как бы проверяя: "А где я? Что передо мной и вокруг?", подобно путнику в пустыне, сверяющемуся с положением звёзд, или жителю побережья океана, наблюдающему приливы и отливы, вызванные силой, управляемой взаимодействием планеты и её спутника... А всё потому, что заглавие способно электризовать текст, долго не отвечая - ни прямо, ни косвенно - на исторжимый нетерпением вопрос... А, бывает, заглавие всего лишь отражает свет, посланный, словно ниоткуда, неизвестной звездой...
Вот, например, пьеса Островского "Гроза". Почему-то, очень хочется думать, что это и есть тот самый счастливый случай, когда название, как бы вовсе не заинтересованно, только заряжает и пронизывает весь текст энергией стихии. Автор, похоже, и не думал играть, задевая примитивным образом чувства зрителя, а напротив, как мне кажется, намекает, что надо бы взять и возвыситься до Верховной Природы, одинаково льющей свет и влагу - и на святого, и на разбойника...
В гениальной пьесе события развёртываются в средне-русском городке, каких разбросано великое множество по берегам Матушки-Волги. Население этого городка, подобно остальным таким, составляют люди многих сословий, но всё внимание автора сосредотачивается только на двух - купцах и мещанах. И не спроста. В пьесе, на лицо, их противопоставление, буквально, сыграное в лицах. Метафорически противопоставляются - широта и ограниченность, приземлённость и преданность мечте, скаредность и бескорыстие, меркантильность - духовности. И в самом центре этого противопоставления - Катерина. Причём, особым образом. Как видно из повествования, героиня с самого детства не в ладах с вещественным миром, она только по привычке соприкасается с жизнью, но глубоко не входит в неё, душой почти не принадлежа миру сему. Её видят все, она видит всех... При этом, она - кому-то интересна, кто-то её боится и не любит, кто-то только жалеет, а кто-то вроде и любит, и... никто практически, по-настоящему не понимает. Все - только волей случая - оказываются причастны, с той или иной стороны, её судьбе, и она сама собой - для всех случайна! Сверкала недолго и исчезла...
Островскому удалось на редкость скупыми средствами создать образ человеческого существования, почти нарисовать картину целого мира.
В середине пьесы случается гроза, случайные люди прячутся от ненастья под навесом, чтобы после - снова бежать по своим обычным делам. К концу пьесы основные действующие лица явно не собираются оставлять своих привычек, их жизнь и дальше вероятно будет течь - как и прежде - не меняя предписанного сценария. Ничто не может нарушить,надолго, установленный ход вещей, даже трагическая развязка... Вне сомнения, Катерина послана ко всем, но в том то и драма, что она не может ничего дать - ни мужу, ни любовнику - никому, из того, что имела. А имела, ведь, многое. Появилась, вдруг, в мир, прошумела, просияла, и так же внезапно ушла, оставив на мгновение только отблеск на изумлённых лицах. Будто гроза.
Катерина и была гроза.

Ознакомиться с поэтическим творчеством автора Присутствую можно здесь: http://www.obshelit.ru/users/iquator/

2.

Вторую часть данного выпуска хочется посвятить поэту Александру Введенскому.Так случилось,что широкий читатель знакомится с его творчеством спустя многие годы после смерти автора.Потому любое ваше мнение крайне интересно и ново.



АЛЕКСАНДР ВВЕДЕНСКИЙ.
За последние 5 лет самым серьёзным открытием для меня стал Александр Введенский.Нет,он делал попытки проникнуть в мой быт и прежде:в 10 классе сосед по парте тыкал пальцем в неокрепшие кибальчишовские строки,но я тогда ничего не увидел там,кроме возлюбленной мной анархии,потому с новой яростью принялся уродовать гвоздём свои джинсы;ещё был семинар по ОБЭРИУтам в ВУЗе,который я счастливо прогулял вместе с ускользающей из моей жизни звездой и манекенщицей Natalia Scheel.Теперь Введенский в моём быту,ибо повседневен и часто является общением.
Введенский интересен своей непредсказуемостью.Но не той,которую проповедуют фокусники,а непредсказуемостью трезвого решения(своеобразное плавание по воле волн языка).Неожиданны сюжетные линии-полное поражение классического сюжета.Так в работе "Куприянов и Наташа" интереснейшая фабула:мужчина и женщина наконец-то остаются одни,долго и впечатлительно любуются друг другом,волнительно и затяжно обнажаются,и...Далее герой выбирает самоудовлетворение,а героиня видит выход в этом же.Читатель ждал пиршества плотской любви,но всё обернулось грехом гордыни и самодостаточности.Почему?А потому,что в герое созерцательность побеждает действие,и в природе проступает роскошная тяга к одиночеству и самодостаточности.
Введенский,на мой взгляд,синтезировал в своей стилистике заумь,из которой он вырос,и детский стих,коим он зарабатывал себе на жизнь,состоя в одной редакции с Маршаком.Так элементы детского фольклора встречаются довольно часто,что придаёт текстам эффект вспоминания и узнавания.
Впрочем,предлагаю вам самим оценить и разобраться.

Александр Введенский.

КУПРИЯНОВ И НАТАША
Куприянов и его дорогая женщина Наташа проводив тех свиных гостей укладываются спать.
К у п р и я н о в снимая важный галстук сказал:
Пугая мглу горит свеча,
у ней серебряные кости.
Наташа,
что ты гуляешь трепеща,
ушли давно должно быть гости.
Я даже позабыл, Маруся,
Соня,
давай ложиться дорогая спать,
тебя хочу я покопать
и поискать в тебе различные вещи,
недаром говорят ты сложена не так как я.
Н а т а ш а (снимая кофту).
Куприянов мало проку с этой свечки,
она не осветила бы боюсь овечки,
а нас тут двое,
боюсь я скоро взвою
от тоски, от чувства, от мысли, от страха,
боюсь тебя владычица рубаха,
скрывающая меня в себе,
я в тебе как муха.
К у п р и я н о в (снимая пиджак).
Скоро скоро мы с тобой Наташа
предадимся смешным наслаждениям.
Ты будешь со мной, я буду с тобой
Заниматься деторождением.
И будем мы подобны судакам.
Н а т а ш а (снимая юбку).
О Боже, я остаюсь без юбки.
Что мне делать в моих накрашенных штанах.
На стульях между тем стояли весьма серебряные кубки, вино чернело как монах
и шевелился полумёртвый червь.
Я продолжаю.
Я чувствую мне даже стало стыдно,
себя я будто небо обнажаю:
покуда ничего не видно,
но скоро заблестит звезда.
Ужасно всё погано.
К у п р и я н о в (снимая брюки).
Сейчас и я предстану пред тобой
почти что голый как прибой.
Я помню раньше в этот миг
я чувствовал восторг священный,
я видел женщины родник
зелёный или синий,
но он был красный.
Я сходил с ума,
я смеялся и гладил зад её атласный,
мне было очень хорошо,
и я считал что женщина есть дудка,
она почти что человек,
недосягаемая утка.
Ну ладно, пока что торопись.
Н а т а ш а (снимая штаны).
Своё роняя оперенье,
я думаю твой нос и зренье
теперь наполнены мной,
ты ешь мой вид земной.
Уже ты предвкушаешь наслажденье
стоять на мне как башня два часа,
уже мои ты видишь сквозь рубашку волоса
и чувствуешь моей волны биенье.
Но что-то у меня мутится ум,
я полусонная как скука.
К у п р и я н о в (снимая нижние штаны).
Я полагаю что сниму их тоже,
чтоб на покойника не быть похожим,
чтоб ближе были наши кожи.
Однако посмотрим в зеркало на наши рожи.
Довольно я усат. От страсти чуть-чуть красен.
Глаза блестят, я сам дрожу.
А ты красива и светла,
И грудь твоя как два котла,
возможно что мы черти.
Н а т а ш а (снимая рубашку).
Смотри-ка, вот я обнажилась до конца
и вот что получилось,
сплошное продолжение лица,
я вся как будто в бане.
Вот по бокам видны как свечи
мои коричневые плечи,
пониже сытных две груди,
соски на них сияют впереди,
под ними живот пустынный,
и вход в меня пушистый и недлинный,
и две значительных ноги,
меж них не видно нам ни зги.
Быть может тёмный от длины
ты хочешь посмотреть пейзаж спины.
Тут две приятные лопатки
как бы солдаты и палатки,
а дальше дивное сиденье,
его небесное виденье
должно бы тебя поразить
И шевелился полумёртвый червь,
кругом ничто не пело,
когда она показывала хитрое тело.
К у п р и я н о в (снимая рубашку).
Как скучно всё кругом
и как однообразно тошно.
Гляди я голым пирогом
здесь пред тобой стою роскошно.
И поднята могущественно к небу
моя четвёртая рука.
Хотя бы кто пришёл и посмотрел на нас,
а то мы здесь одни да на иконе Спас,
интересно знать сколько времени мы
раздевались.
Пожалуй пол-часа, а? Как ты полагаешь?
Меж тем они вдвоём обнялись,
к постели тихой подошли.
- Ты окончательно мне дорога Наташа, -
ей Куприянов говорит.
Она ложится и вздымает ноги,
и бессловесная свеча горит.
Н а т а ш а.
Ну что же Куприянов, я легла,
устрой чтоб наступила мгла,
последнее колечко мира,
которое ещё не распаялось,
есть ты на мне.
А чёрная квартира
над ними издали мгновенно улыбалась.
Ложись скорее Куприянов,
Умрём мы скоро.
К у п р и я н о в.
Нет, не хочу. (Уходит).
Н а т а ш а.
Ужасно, я одна осталась,
любовь ко мне не состоялась,
лежу одна, лежу грущу,
рукой в окрестности верчу. (Плачет).
К у п р и я н о в (сидя на стуле в одиноком наслаждении).
Я сам себя развлекаю.
Ну вот всё кончилось.
Одевайся.
Дремлет полумёртвый червь.
Н а т а ш а (надевая рубашку).
Я затем тебя снимала,
потому что мира мало,
потому что мира нет,
потому что он выше меня.
Я осталась одинокой дурой.
со своей безумною фигурой.
К у п р и я н о в (надевая рубашку).
Наташа, гляди светает.
Н а т а ш а (надевая штаны).
Уйдите я на вас смотреть не хочу,
сама себя я щекочу
и от этого прихожу в удивительное счастие.
Я сама для себя источник.
Я люблю другого.
Я молча одеваюсь в сон.
Из состояния нагого
я перейду в огонь одежд.
К у п р и я н о в (надевая нижние штаны).
И нету для меня надежд.
Мне кажется, что становлюсь я меньше
и бездыханнее и злее.
От глаз подобных жарких женщин
бегут огни по тела моего аллее,
я сам не свой.
Зевает полумёртвый червь.
Н а т а ш а (надевая юбку).
Какой позор, какое бесстыдство.
Я доверилась последнему негодяю.
Это хам человеческого рода –
и такие тоже будут бессмертными.
Стояла ночь. Была природа.
Зевает полумёртвый червь.
К у п р и я н о в (надевая брюки).
О природоведение, о логика, о математика,
о искусство,
не виноват же я что верил в силу последнего
чувства.
О как всё темнеет.
Мир окончательно давится.
Его тошнит от меня,
меня тошнит от него.
Достоинство спряталось за последние тучи.
Я не верил в количество звёзд.
Я верил в одну звезду.
Оказалось что я одинокий ездок,
и мы не были подобны судакам.
Н а т а ш а (надевая кофту).
Гляди идиот, гляди
на окончания моей груди.
Они исчезают, они уходят, они уплывают,
потрогай их дурак.
Сейчас для них наступит долгий сон.
Я превращаюсь в лиственницу.
я пухну.
К у п р и я н о в (надевая пиджак).
Я говорил, что женщина это почти что человек,
она дерево.
Что же теперь делать.
Я закурю, я посижу, я подумаю.
Мне всё чаще и чаще кажется странным,
что время ещё движется,
что оно ещё дышит.
Неужели время сильнее смерти,
возможно что мы черти.
Прощай дорогая лиственница Наташа.
Восходит солнце мощное как свет.
Я больше ничего не понимаю.
Он становится мал-мала меньше и исчезает.
Природа предаётся одинокому наслаждению.
<Сентябрь 1931>
Особенности стиля проступают уже в первой ремарке:"д о р о г а я женщина Наташа","с в и н ы е гости","важный галстук"(разбивка моя)-эпитеты сплошь оценочные,что является,с одной стороны,признаком детской речи,с другой-кратчайшим путём к рассудку читателя.Текст сам по себе очень сценичен,к тому же написан в драматическом жанре.
Развязка совершенно неожиданна:оба главных героя уходят на второй план,а нашим глазам предстаёт Природа,причём она не страдательна,но самодостаточна и победна.Как здесь не вспомнить тютчевское:

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Всё зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!

Какие же вопросы Введенский решает в этом стихотворении?Безусловно,предание анафеме и насмешке традиционного сюжета(он+она=любовь.У Введенского формула такая:она -(минус)он=самодостаточное одиночество Природы.Второй стилистический вопрос-это развенчание традиционного метра,ритма.Текст у Введенского(и в этом он близок к Хлебникову)дышит свободно,подчиняясь более своей природе,чем желанию автора наполнить его чем-либо,вылепить в соответствии с заданной формой.И ещё один,обязательный для Введенского, вопрос взаимоотношения времени и смерти:
Я закурю, я посижу, я подумаю.
Мне всё чаще и чаще кажется странным,
что время ещё движется,
что оно ещё дышит.
Неужели время сильнее смерти,
возможно что мы черти.
Прощай дорогая лиственница Наташа.
Восходит солнце мощное как свет.
Я больше ничего не понимаю.
Как видим,автор не находит решения,всё более погружаясь в золотые глубины непонимания.А в этом,на мой взгляд,и есть величие художника:увидеть явление в полном масштабе,восхититься глубиной,красотой и непостижимостью явления,а не вступать в творчество с готовым примитивным решением.Явление всегда выше своего описания,роскошней и сложнее решения.

Судьба Введенского трагична,как судьба многих в то непоэтическое время.Страшна не только смерть поэта в неволе,но эта неопределённость,вариативность смерти.Повторный арест был последним.Но был ещё арест первый,от которого остались протоколы допросов-страшные документы эпохи,разоблачающие и власть,и время.
Протоколы допросов А.И. Введенского

1931 года Декабря мес. 12 дня я, уполномоченный СПО Бузников А. В., допрашивал в качестве обвиняемого гражданина Введенский Александр Иванович и на первоначально предложенные вопросы он показал:
Фамилия ВВЕДЕНСКИЙ

Имя, отчество Александр Иванович

Возраст (год рождения) 1904
Происхождение (откуда родом, кто родители, национальность, гражданство или подданство) Ленинград, отец из духовного звания, мать дворянка

Местожительство (постоянное и последнее) Съезжинская 37, кв. 14
Род занятий (последнее место службы и должность) литератор

Семейное положение (близкие родственники, их имена, Фамилии, адреса, род занятий до революции и последнее время) разведен, брат - Владимир Иванович, отец - Иван Викторович, Евгения Ивановна Поволоцкая-Введенская - мать, сестра Евгения Ивановна

Имущественное положение (до и после революции допрашиваемого и его родственников) заработок

Образовательный ценз (первоначальное образование, средняя школа, высшая, специальн., где, когда и т. п.) среднее

Партийность и политические убеждения б/п

Сведения об общественной и революционной работе -
Сведения о прежней судимости (до Октябрьской революции, после нее) не судился

Служба у белых -

Показания по существу дела

Показания свои начинаю со следующей страницы.
А. Введенский <подпись>

Арест мой органами ГПУ, происшедший на ст. Любань по пути моего следования в Новый Афон, не явился для меня неожиданностью в силу следующих обстоятельств, которые я постараюсь изложить со всей искренностью и правдивостью. Я входил, совместно с писателями Хармсом, Бахтеревым, ранее Заболоцким и др., в антисоветскую литературную группу, которая сочиняла и распространяла объективно контрреволюционные стихи.
Большинство членов группы работает в области советской детской литературы, что даёт материальную основу для нашего существования.
Большая часть наших литературных произведений, которая носит объективно контрреволюционный характер и которую мы считали лучшей и гораздо более ценной, чем легальное наше творчество, ходит по рукам в рукописных списках и в отпечатанных на машинке экземплярах, в том числе распространяется среди учащихся университета. Кроме того, группа искала случая - и находила эти случаи - выступать перед широкой аудиторией с пропагандой в литературной форме своих объективно контрреволюционных политических и идеалистически-мистических идей. Например, припоминаю случай антисоветского выступления группы в университете, происшедшего около года тому назад, - выступали тогда Хармс и Бахтерев,- вызвавший резкий отпор со стороны большинства присутствующих студентов, часть из которых, на основании прослушанного ими требовала немедленной высылки группы в Соловки.
Естественным выводом из сказанного явилась та тревожная обстановка, которая имела место внутри группы и вокруг нее. Опасения предстоящего ареста нашей группы ГПУ обострились в наших разговорах и предположениях на сей счет в последнее время, особенно в связи с последней дискуссией о путях детской литературы, на которой представители пролетарской литературы и советской общественности Серебряков, Чумандрин и др., дали не расходящееся с действительностью определение нашему творчеству как контрреволюционного.
Наша группа смыкалась с антисоветски настроенными лицами из среды гуманитарной интеллигенции: художники, научные сотрудники, в различных салонах, в частности на квартире у научного сотрудника Калашникова П. П, где происходили систематические сборища.
Записано с моих слов правильно

А. Введенский
12 дек. 1931 г.

Допросил:
А. Бузников <подпись>

В нашу группу, существо и деятельность которой я определил в предыдущем показании, входили кроме меня Хармс Даниил, Бахтерев, Разумовский Александр Владимирович, Заболоцкий, который в последнее время отошел от нас. К нашей группе, как к активному в антисоветском плане ядру примыкали различные лица из среды гуманитарной интеллигенции, политически близкие нам по своим антисоветским и мистическим настроениям. Из названных лиц могу назвать следующих: Калашникова Петра Петровича, на квартире которого происходили систематические сборища, сопровождаемые развратными оргиями, Бруни Георгий Юльевич, художник Эйснер Алексей Петрович, проживающий по Октябрьскому проспекту, Воронич, Лорис-Меликов, художницы Порэт и Глебова, работающие в области детской литературы и определяемые как приспособленцы в своем художественном творчестве, х-ца Сафонова Елена Васильевна, на квартире которой происходят сборища антисоветских лиц, Лихачёв Иван Алексеевич и др. На сборищах у Калашникова и у других лиц велись антисоветского характера разговоры, рассказывались антисоветские контрреволюционные анекдоты, напр., анекдот "пламенный привет", а также имели место чисто монархические высказывания, в частности, Калашников кричал: "да здравствует императорский штандарт", а Хармс заявлял, что он "принципиальный сторонник и приверженец старого строя".
Для меня лично также одно время были характерны монархические настроения, и я определял свое политическое кредо тремя словами: "бог, царь и религия". Различные наши сборища сопровождались также литературными читками, причем читались и контрреволюционные произведения, принадлежащие творчеству членов группы, и литераторам, близким к нашей группе. Одно из таких собраний с литературным чтением происходило в конце сентября мес. на квартире Калашникова, и на этом сборище присутствовали Хармс, я, Глебова, Порэт. Браудо Ал-р Моисеевич, писатель-прозаик Конст. Вагинов и сам Калашников. В этот день я читал свою контрреволюционную поэму "Кругом возможно бог". К. Вагинов читал стихи "Негр" и др. И Хармс прочел некоторые свои стихи. Вокруг прочитанного развернулась беседа. причем К. Вагинов выразил желанье, чтобы моя поэма была бы отпечатана хотя бы в незначительном количестве экземпляров.
Останавливаясь на творчестве нашей группы и подтверждая то определение, которое дано мною в предыдущем протоколе, изменяю его в том смысле, что оно носило не только объективно контрреволюционный характер, но и выражало наши контрреволюционные настроения и в силу этого являлось и субъективно контрреволюционным, что я хочу подчеркнуть здесь, желая оставаться до конца правдивым и искренним.
Наше литературное творчество распадалось на две части. С одной стороны, это была заумь, это были вещи, предназначенные для взрослых, насыщенные мистикой, смысловое содержание коих было чрезвычайно затемнено. К наиболее показательным следует из этих вещей отнести: "Кругом возможно бог", "Наташа и Куприянов", роман "Убийцы - вы дураки" и др., принадлежащие моему перу, затем вещи Хармса: "Бессмысленные стихи", "Елизавета Бам", мелкие произведения Бахтерева и т. д. Все эти вещи контрреволюционны по своему существу и мистически-идеалистической направленности.
С другой стороны, мы работали в области детской литературы. Эту область литературы наша группа избрала совершенно сознательно и намеренно, так как здесь царствовал полнейший аполитизм, позволивший нам развернуться и, не входя в конфликт со своими политическими и философскими убеждениями, развивать свою литературную деятельность в этой области ради получения средств к существованию. Я признаю, что в области детской литературы при попустительстве людей, руководящих и направляющих ее, мы протаскивали политически враждебные целям советского воспитания детей идеи. В этом смысле наше заумное, не предназначенное к печати, творчество смыкалось с нашей работой в области детской литературы. Безусловно, например, заумные детские книжки Хармса - "Иван Иванович Самовар", "Врешь врешь" и др. Моя детская книжка "Кто" и т. д. С этой точки зрения я признаю, что наша деятельность в области детской литературы являлась политически вредной, являлась сознательным актом нашей борьбы с Советской властью на идеологическом фронте.

А. Введенский

Допросил:
А. Бузников
13 декабря 1931 г. <подпись>

В детский отдел Ленотгиза наша группа, о которой я показывал в предыдущих протоколах, пришла в 1928-м году. Идейное и художественное руководство в отделе принадлежало С. Я. Маршаку - известному детскому писателю, для которого до последнего времени характерна была так называемая аполитичность в творчестве. К Маршаку мы пришли с нашими вещами для взрослых, которые мы называли настоящими своими произведениями, - в противовес детским книжкам, считающимся нами как ненастоящие, написанными для получения материальных средств к существованию. Наше творчество в целом было одобрено Маршаком, и он предложил нам работать в детском отделе. Большинство вещей, вышедших из-под пера нашей группы и вышедших в Ленотгизе по разряду детской книги, которые в предыдущем своем протоколе я определил как политически враждебные современности, прошли через тщательную формальную редакцию Маршака. Все наши заумные детские книжки, которые находились в глубочайшем противоречии с задачами советского воспитания подрастающего поколения, целиком одобрялись и поддерживались Маршаком. Напротив, когда в самое последнее время я лично попытался выступить с подлинно советской тематикой, я встретил отпор со стороны Маршака. По поводу моей книжки "Густав Мейер", написанной ко дню МЮДа, Маршак в личном разговоре со мной высказался весьма отрицательно и предложил, придравшись к якобы имеющимся формальным недостаткам книжки, кардинально переделать ее, что вызвало во мне такую реакцию, что я было совсем отказался от этой своей книжки, если бы не безоговорочное признание ее зав. детским сектором Мол. гв. Тисиным, после чего Маршак в очень неловкой форме пытался выкрутиться перед руководством. Внимание и поддержка Маршака, оказываемые им нашей группе, распространялись настолько далеко, что наша группа пользовалась особыми привилегиями в детском отделе Ленотгиза: нас принимали вне очереди, Маршак работал с нами у себя на дому и т. д. В этой своей политике, направленной к культивированию нашей антисоветской группы в детском отделе, Маршак встречал полную поддержку со стороны работающих в отделе на руководящих постах партийцев, в особенности Дитрих, и главным образом Олейникова. Олейников - редактор "Ежа", относился чрезвычайно положительно ко всему нашему творчеству в целом, в том числе и к прямо контрреволюционным заумным нашим произведениям для взрослых. Эти произведения встречали с его стороны полную поддержку и одобрение, причем он поддерживал нас в наших устремлениях продолжать в указанном направлении творческую работу. Я слышал, что Олейников проявлял повышенный интерес к Троцкому, и в нашей группе много говорилось о странном поведении Олейникова на семинаре по диамату в Комакадемии, где Олейников задавал вопросы мистико-идеалистического свойства.
Одновременно происходило сращивание нашей антисоветской группы с аппаратом детского сектора на бытовой основе. Устраивались вечеринки, на которых, помимо меня, Хармса и др., присутствовали Олейников, Дитрих, а также беспартийные специалисты детской книги Е. Шварц, Маршак и т. д.
Устраивались также совместные попойки. В этих попойках последнее время стал принимать участие новый секретарь детского сектора И. Л. Андроников, о котором в нашей группе говорилось, что он князь по происхождению, и которого, как человека более близкого нам, я счел возможным повести на квартиру к Калашникову (о Калашникове смотреть мои показания выше).
Я признаю, что детский сектор Ленотгиза, в силу изложенных выше обстоятельств, являлся превосходным плацдармом для антисоветской деятельности нашей группы и что со стороны подавляющего большинства работников детского сектора мы встретили сознательную поддержку этой деятельности.

15 декабря 1931 г.
Допросил:
А. Бузников <подпись>

Наша поэтическая заумь, т. е. особая форма стихотворного творчества, принятая в нашей антисоветской группе детских писателей, является контрреволюционной в силу того, что она целиком исходит из мистико-идеалистической философии и активно противопоставлялась нами засилию материализма в СССР. Однако, придерживаясь заумной формы поэтического творчества, мы считали, что хотя она противоречит смысловому значению слова и внешне непонятна, но она обладает большой силой воздействия на читателя, достигаемой определенным сочетанием слов, примерно так же, как огромной силой воздействия обладает православная церковь, молитвы и каноны которой написаны на церковнославянском языке, абсолютно непонятном современной массе молящихся. Эта аналогия, возникшая в наших групповых беседах по поводу зауми, отнюдь не случайна: и церковные службы, происходящие на церковнославянском языке, и наша заумь имеют одинаковую цель: отвлечение определенно настроенных кругов от конкретной советской действительности, от современного строительства, дают им возможность замкнуться на своих враждебных современному строю позициях. Необходимо заявить, что большинство наших заумных произведений содержат в себе ведущие идеи или темы. Если, например, мое заумное контрреволюционное произведение "Птицы" в отдельных своих строчках - хотя бы в таких: "и все ж бегущего орла не удалось нам уследить из пушек темного жерла ворон свободных колотить" - при всей их внешней монархической определенности нельзя переложить понятным языком, то о ведущей идее этого стихотворения следует сказать прямо: эта ведущая идея заключена в оплакивании прошлого строя, и в таком выражении она и понималась окружающими. То же самое следует сказать о произведении Хармса "Землю, говорят, изобрели конюхи" и о других его произведениях.
Мы часто вели в группе и, в частности, с Хармсом политические разговоры. Как человека, который принципиально не читает газет, я информировал Хармса о политических событиях. Моя информация и хармсовское восприятие этой информации носили глубоко антисоветский характер, причем основным лейтмотивом наших политических бесед была наша обреченность в современных советских условиях. Мы хорошо понимали, что ненавистные нам советские порядки нелегко сломать, что они развиваются и укрепляются помимо нашей и иной, враждебной им, воли, что мы представляем собой людей обреченных. Этот мотив обреченности, имеющий под собой в основе определенную систему политических, враждебных современности, взглядов, пропитывал наши заумные произведения. Например, в моем произведении "Кругом возможно бог" ведущей идеей является идея смерти, но эта смерть не физическая, а смерть политическая, и мрачность, густо разлитая по всем строчкам этого произведения, целиком идет от сознания своей обреченности в условиях современной мне и враждебной мне действительности. Больше того, поэтическая форма зауми абсолютно не допускает введения в нее современных художественных образов. Например, слово "ударничество", или слово "соцсоревнование", или еще какой-либо советский образ абсолютно нетерпимы в заумном стихотворении. Эти слова диссонируют поэтической зауми, они глубоко враждебны зауми. Напротив, художественные образы и прямые понятия старого строя весьма близки и созвучны форме поэтической зауми. В подавляющем большинстве наших заумных поэтических и прозаических произведений ("Кругом возможно бог", "Птицы". "Месть", "Убийцы - вы дураки" и пр. пр.) сплошь и рядом встречаются слова, оставшиеся теперь лишь в белоэмигрантском обиходе и чрезвычайно чуждые современности, Это - "генерал", "полковник", "князь", "бог", "монастырь", "казаки", "рай" и т. д. и т. п. Таким образом, ведущие наших заумных произведений, обычно идущие от наших политических настроений, которые были одно время прямо монархическими, облекаясь различными художественными образами и словами, взятыми нами из лексикона старого режима, принимали непосредственно контрреволюционный антисоветский характер.
Вот это, указанное мною, наличие ведущей идеи и ведущей настроенности в любом из наших заумных произведений, подтверждается некоторыми последними нашими заумными произведениями, в частности, вещами моими и Заболоцкого, которые гораздо более понятны, нежели ранние наши произведения.
Поэма "Торжество земледелия" Заболоцкого носит, например, понятный характер, и ведущая его идея, четко и ясно выраженная, апологетирует деревню и кулачество. В моей последней поэме "Кругом возможно бог" имеются также совершенно ясные места, вроде: "и князь, и граф, и комиссар, и красной армии боец", или "глуп, как Карл Маркс", носят совершенно четкий антисоветский характер.
Резюмируя свои показания по этому вопросу, признаю, что форма поэтической зауми, культивируемая нашей антисоветской группой, являлась контрреволюционной, как по своей сущности, так и по содержанию.

20 декабря 1931 г.
Допросил:
А. Бузников <подпись>

По вопросу о деятельности нашей группы, охарактеризованной мною выше, в области детской литературы, признаю, что эта деятельность являлась антисоветской, что наша группа протаскивала в детскую литературу политически враждебные идеи и приносила очевидный вред делу воспитания подрастающего советского поколения. Как образцы политически враждебной литературы могу назвать все книги идеолога и организатора нашей группы Д. И. Хармса, в том числе "Иван Иванович Самовар", "Как старушка чернила покупала", "Миллион", "Заготовки на зиму" и др., свои книжки "Авдей-Ротозей", "Много зверей", "Летняя книжка", "Мяу", "На реке", "Бегать-прыгать", "Кто" и т. д., а также Заболоцкого - "Хорошие сапоги" и др.
Останавливаясь на ряде названных книжек, могу об отдельных из них в подтверждение своей вышеприведенной общей формулировки, заявить следующее: Книжка Хармса "Иван Иванович Самовар" является политически враждебной современному строю потому, что она прививает ребенку мещанские идеалы старого режима и, кроме того, содержит в себе элементы мистики, поскольку самовар фетишируется. Также следует особо остановиться на книжке "Во-первых и во-вторых", которая привносит в детскую литературу очевидные элементы бессмыслицы, прививающие ребенку буржуазную идеологию. Книжки Хармса "Миллион" и "Заготовки на зиму", относящиеся к самому последнему периоду деятельности группы, сознательно, в политических целях, подменяют общественно-политическую тематику тематикой внешне аполитичной, естествоведческого характера. Пионеров и пионерского движения, на тему о которых Хармс должен был писать, в этих книгах нет, и, таким образом, читатель, который по плану издательства должен был узнать об этих моментах советской жизни, знакомится в первом случае (книжка "Миллион") всего лишь с четырьмя правилами арифметики, а во втором (книжка "Заготовки на зиму") вообще не получает никаких полезных сведений. Необходимо отметить здесь же, что в "Миллионе" пионеры могут быть заменены бойскаутами, например, без всякой существенной переделки книжки.
Мое произведение для детей "Авдей-Ротозей" содержит в себе очевидное восхваление зажиточного кулака, как единственно трудолюбивого и общественно-полезного крестьянина, беднота же представлена мною в карикатурном образе "Авдея-Ротозея", лежебоки и пьяницы. Этот образ советской бедноты заимствован был мною из антисоветских воззрений на политику партии в деревне, которых придерживалась наша группа в целом. В ряд с этой названной антисоветской книжки должна быть поставлена моя "Летняя книжка" для детей, в которой советская деревня показывается детям, как помещичья деревня. Прочие из названных мною выше книжек содержат в себе те или иные, более или менее ясно выраженные, враждебные современному строю идеи, и, кроме того, по форме изложения они тождественны буржуазной детской литературе (в частности, английской), воспитывающей детей ради отрыва их от конкретной действительности, на художественных образах-бессмыслицах. Ввиду предъявляемых редакцией требований я сделал попытку подойти к революционной тематике. Однако в силу своего антисоветского прошлого, в силу давления на меня антисоветской группы, в которую я входил, я не в силах был освоить тему и создал ряд политически вредных книг, к которым следует отнести такие, как "Письмо Густава Мейера", "Подвиг пионера Мочина". В "Письме Густава Мейера" я исказил соотношение сил, убеждая ребенка-читателя в слабости и ничтожности немецкой буржуазии.
Как правило, детские произведения членов группы зачитывались до сдачи в печать в кругу членов группы, обсуждались и в отдельных случаях дорабатывались,
Подытоживая вышесказанное, должен заявить, что группа избрала для своей творческой деятельности область детской литературы потому, что в этой области наиболее бесконтрольно можно было протаскивать политически идеи, что наше творчество для детей смыкалось с антисоветскими политическими взглядами группы, с одной стороны, а во-вторых, с контрреволюционным заумным творчеством группы, предназначенным ею для взрослых читателей.

26 декабря 1931 г.
Допросил:
А. Бузников <подпись>

Наше политическое кредо - в данном случае я говорю о себе, а во-вторых, о Хармсе, с которым, как мне кажется, составлял совершенно слитное, единое целое даже по самым незначительным моментам. - складывалось следующим образом:
Совершенно очевидно, что мы, т. е. я и Хармс, в данном случае, в момент деятельности нашей антисоветской группы были настроены резко враждебно к существующему в стране политическому строю. Политические формы этой враждебности принимали у нас крайне обостренный характер, доходя до крайне монархических устремлений. Мы желали установления в стране монархии в ее старорежимном оформлении. Причем верховного правителя страны - монарха мы рассматривали как некую мистическую фигуру, буквально как помазанника божия. Царь мог быть дураком, человеком, не способным управлять страной, монархия, т. е. единодержавное правление этого человека. не приспособленного к власти, могла быть бессмысленной для страны, но именно это и привлекало нас к монархическому образу правления страной, поскольку здесь в наиболее яркой форме выражена созвучная нашему творческому интеллекту мистическая сущность власти. В наших заумных, бессмысленных произведениях мы ведь тоже искали высший, мистический смысл, складывающийся из кажущегося внешне бессмысленного сочетания слов.
Была и другая линия притяжения меня и Хармса к старому строю, к монархии. Наше заумное, крайне декадентское творчество для взрослых глубоко враждебно переживаемому нами времени, выраженному в диктатуре пролетариата. Если в начале НЭПа в период сравнительной идеологической свободы мы имели возможность организовать публичные выступления наших заумных поэтов, могли рассчитывать на издание наших произведений, могли - и это главное - собрать вокруг себя нэпманскую аудиторию, которой наше творчество щекотало нервы и которая из классовых соображений могла поднять нас на щит, то по мере того, как диктатура становилась все крепче, упорнее, увереннее. - в том числе и на идеологическом секторе, - эти надежды становились все более слабыми, превращались в дым, как мы хорошо это понимали. Мы брали тогда исторические примеры, анализировали старый монархический строй, вспоминали, что самые отъявленные футуристы имели возможность выступать перед широкими аудиториями, пользовались успехом, печатались и приходили к выводу, что и мы в условиях старого строя, поелику мы отнюдь не стали бы выступать с пропагандой революционных идей, абсолютно чуждых нам, могли свободно творить и делиться своим творчеством с широкой читающей публикой. Вот отсюда также рождались наши горячие симпатии к старому монархическому
Одним из тех работников, которые содействовали укреплению в детском секторе из<дательст>ва нашей антисоветской группы, является Сам<уил> Яковл<евич> Маршак - известный детский писатель, работающий в качестве консультанта сектора. В значительной степени заботы и внимание, оказываемые Маршаком нашей группе, объясняются близостью формы и содержания произведений самого Маршака нашим произведениям: Маршак, как, между прочим, и Чуковский, идут в своем творчестве от английской детской литературы, которая, как известно, превыше всего ставит выдумку, фантазию, способную поразить ребенка. Это было очень близко основному нашему творчеству - зауми, и именно этот элемент поддерживался Маршаком в творчестве для детей нашей группы. Все, или почти все наши детские книги проходили глубокую редактуру Маршака, а на некоторых из них Маршак с полным правом мог бы поставить свое соавторство. Внешний аполитизм, а по существу, буржуазная направленность наших книг для детей, поддерживался всегда Маршаком. Когда партийная часть редакции поставила ребром вопрос о переключении детской литературы на советскую тематику, Маршак до известной степени встал в оппозицию к этому решению. Это видно хотя бы из отношения его к моей книжке "Густав Мейер", в которой я пытался приспособиться к советской тематике. Маршак в разговоре со мной чрезвычайно охаял эту книжку, что редко случалось по отношению к произведениям членов нашей группы, носящим антисоветский характер.

А. Введенский
17 января 1932 г.

Допросил:
А. Бузников <подпись>

Наша группа детских литераторов познакомилась с ответственным работником Детского сектора Леногиза Олейниковым Николаем Макаровичем в 1927-м году летом через Липавского-Савельева. С тех пор Олейников не переставал всячески протежировать нашей группе в детском секторе, заведующим коего он одно время являлся до своего назначения на должность ответственного редактора ж. ж. "Еж" и "Чиж". Помимо этого Олейников с большим вниманием относился ко второй - основной - части нашего творчества - к заумным контрреволюционным произведениям нашим для взрослых. Он собирал эти наши произведения, тщательно хранил их у себя на квартире. В беседах с нами он неоднократно подчеркивал всю важность этой стороны нашего творчества, одобряя наше стремление к культивированию и распространению контрреволюционной зауми. Льстя нашему авторскому самолюбию, он хвалил наши заумные стихи, находя в них большую художественность. Все это, а также и то, что в беседах с членами нашей группы Олейников выявлял себя, как человека оппозиционно-настроенного к существующему партийному и советскому режиму, убеждало нас в том, что Олейникова нам не следует ни пугаться и ни стесняться, несмотря на его партийную принадлежность. В последнем отношении весьма характерно, например, обстоятельство, что Олейников весьма неохотно, как нам было известно, пошел в семинар, организованный при Ком. Академии, для редакторов из<дательст>ва. Делясь с Хармсом впечатлениями об одном из докладов одного из руководителей семинара по диалектическому материализму, Олейников зло иронизировал над этим докладом, говоря, что, с точки зрения сталинской философии, понятие "пространства" приравнивается к жилплощади, а понятие "времени" к повышению производительности труда через соцсоревнование и ударничество. В контексте с указанным следует поставить известный интерес Олейникова к Троцкому и его трудам.

27 января 1932 г.
А. Введенский

Допросил:
А. Бузников <подпись>
<написано рукой А. Введенского>:
Продолжая свои показания о моих политических убеждениях я хочу остановиться на той перестройке и переломе в моих взглядах, которые наступили за последние два года. Должен сразу же сказать, что несмотря на такой довольно продолжительный срок, я в момент ареста находился еще только в самом начале того большого пути, который мне предстояло проделать, чтобы стать настоящим, подлинным борцом за социализм на идеологическом, в частности, литературном фронте.
Насколько мне кажется, причин этой перестройки две: одна - это процессы внутри меня, внутри моего творчества и философских взглядов, и другая - революция и советская действительность, которые воздействовали на меня и не могли не воздействовать, сколько бы я от них ни прятался. Касаясь моего творчества, я должен еще раз сказать, что оно по сути было глубоко враждебно советскому строю, точнее, мне казалось, что советский строй глубоко враждебен ему. Все мои произведения, оторванные от советской действительности, бессмысленные по форме, мистические по существу, все мои философские взгляды, крайний эгоцентризм, все мое мироощущение человека богемы - все это находилось в явном противоречии с окружающей меня жизнью. Но во мне самом, как мне это теперь стало ясным, во всей совокупности тех идей и ощущений, которые жили во мне, назревала та идеологическая катастрофа, которая произошла со мной в последнее время. Таким путем крайнего индивидуализма человек долго идти не может. Банкротство этого пути неизбежно. Всякие и всяческие пути мистицизма или аполитизма всегда все равно столкнутся и вступят в противоречие с жизнью, с действительностью. И тем сильнее, и тем больнее будет это столкновение. чем эта действительность жизнеспособнее и органичнее. Живи я за границей, среди разложившейся эмиграции, м. б. и до сих пор я писал бы, и думал, и чувствовал так же.
Но в наших условиях, где рабочий класс, под руководством коммунистической партии решительно и бодро преодолевая всякие трудности, строит социализм, где людям даже непонятны и по существу неинтересны даже всякого рода пессимистические и мистические настроения, тут это столкновение и происходит быстрее, тут оно бьет больней.
Стихи же мои, и мои ощущения, и мои взгляды уткнулись в смерть. С этого момента началась у меня критическая переоценка самого себя и своего творчества. Проходила она очень нелегко. Я понял, что дальше по этому пути идти некуда, что тут дорога либо в сумасшедший дом, либо в самоубийство, либо, наконец, в отчаянную и безнадежную борьбу с Сов. властью. Характерно, что когда я последнее время писал свои стихи, то они у самого меня вызывали чувство отвращения и даже страха. Я психически заболел. Но я понял, что всей этой мистике, всему этому эгоцентризму грош цена, что это ведет к полному психическому маразму.
С другой стороны, надо сказать, что сколько бы я ни прятался от окружающей меня сов. действительности, из этого ничего не выходило. Я помню свои жалобы Хармсу на то, что у нас воздух советский, что я отравляюсь этим воздухом. И к счастью для меня я наконец этим "воздухом" отравился. Довольно крупную роль тут сыграла и моя работа в детской литературе, правда, только за самое последнее время, потому что в начале моего прихода в детскую литературу о ней можно было сказать, что это самое аполитичное и самое оторванное место от борьбы и строительства новой жизни. Там дышалось "легче", чел бы то ни было, там было царство "чистого, свободного, аполитичного" искусства. Но начиная, если не ошибаюсь, с конца, или начала 1930 г. ветер революции начал проникать и туда. Я не скрою, что первым моим побуждением для писания политических советских книг являлся вопрос материальный. Но как бы то ни было, а работа над такими вещами, а в связи с этим и новые методы работы - поездка в прошлом году на Сталинградский тракт<орный> завод, в этому году в пионерский толмачевский лагерь, выступления перед рабочей аудиторией, вообще непосредственное столкновение с людьми других взглядов, других ощущений - не прошли даром. Я стал думать над своим местом в жизни. Я понял, что <4 строки густо зачеркнуты> сейчас нельзя быть в стороне, что сейчас надо твердо решать, где твоё место, здесь, в ряду строителей нового мира, или там, вместе с эмиграцией, вместе с буржуазией, и я понял, что если я выбрал первое, выбрал сторону пролетариата, то я должен стать на путь решительной борьбы с самим собой, со своим прошлым и безоговорочно признать все свои ошибки и заблуждения. Я твёрдо и бесповоротно заявляю, что мое место здесь, по эту сторону, на стороне рабочего класса, строящего социализм.
Когда я говорю, что в момент ареста я находился ещё только в начале пути моей перестройки, то это значит вот что: для писателя сейчас слишком мало самого только признания Советской власти. Писатель сейчас должен быть вооружен методом диалектического материализма. В момент боя безоружные, которые могут только без толку кричать "ура", особой помощи бойцам принести не смогут. Сейчас безусловно момент боя. Я сейчас разоружился, я сбросил оружие мистики, формализма и контрреволюции, но новым марксистским оружием еще не овладел. Это ясно видно и на моих детских вещах, при всей субъективной искренности некоторых из них, я говорю о моих последних книжках "Густав Мейер", "Конная Буденного" и т. д., что они поверхностны, ура-революционны, они искажают действительность и не дают правильного соотношения сил. Собственно, м. б. одна единственная моя вещь может получить право назваться вещью перестроившегося Введенского, это - П. В. О. (К обороне будь готов). Кроме того, несколько стихов в журн. учебн. Ленучгиза, где я работал последнее время. Надо сказать, что во мне еще много осталось пережитков и мистики и формализма, но я считаю, что твердой и решительной борьбой с ними и активной работой над переделкой своего миросозерцания я сумею наконец стать в ряды подлинных бойцов на идеологическо-литературном фронте.

А. Введенский
10-17 января 1932 г.
Использованы материалы сайта http://vvedensky.lenin.ru/index.htm