Танки идут, танки!
— кричал Семченко,
а может и молился
чётки патронов перебирая,
но никто его не услышал.
А через минуту из-за ближайшего сарая
выехал танк, принюхался дулом
чихнул мотором и замер.
Семченко сглотнул гулко
вытер пот рукавом,
выплюнул сердце-камень.
Заборы кривые,
шелуха подсолнечная
под крылечками
и под лавочками,
дед пьяный на велосипеде.
Всё кончилось.
и вода самая вкусная —
из колонки на углу,
и орехи горькие кончились
и кислая слива тоже.
Опустели лавочки-крылечки,
закончилось небо,
висит вместо него
матрац, ангельским пухом
набитый.

Никто сюда не вернётся,
ставни больше не закроет —
всех унесли птицы,
разом стёрли из памяти
следов останки.
И хлопает разорванным ртом
немая калитка,
пищит, подвывает тонко,
и дорожка кирпичная в старый сад мокнет
под дождём из перезрелого крыжовника.
Танки идут, танки.