Русский альбом



***

Умереть на пороге рая
невезучий только и мог.
Скажет Бог, его обнимая:
«Как же так ты споткнулся, сынок?
Для тебя Я уже приготовил
встречу с радостью, хор и цветы.
Ты не Мне ведь, не Мне прекословил,
а кому же?»

И будут просты
откровения блудного сына
с алой звездочкою на виске:
«Я терпел, но прорвалась плотина.
Я на миг отдохнул в кабаке»…




К новогодней сосне

Славься, моя красавица,
стройный лесной вельбот!
Даль в твоих сферах плавится,
Балтику мерит флот.
Бьет исполина палица,
тяжко и мерно бьет.

Щепки летят несчетные,
валят дремучий бор…
Мимо, века залетные,
мимо во весь опор!
Вытру ладони потные –
страшных фантазий вор.

Вон ты откуда, милая,
пойманный мой зверек…
Что же, не будь унылою,
глянь - мишуры моток.
Вспыхни с волшебной силою!
Свет не всегда жесток.

И на последнем айсберге
взыщет нас Бог всегда.
Словно детей по Ладоге,
вывезет нас туда,
где расцветают радуги,
страха нет ни следа.



***

Спивающийся романтик
в длинном сером плаще,
где я тебя видел,
кого ты напоминаешь?
Залатанный парус?..

Рассеянный и близорукий,
с пакетом крепленого,
из которого ты уж успел отхлебнуть,
застываешь напротив витрин,
как Дон Кихот,
любующийся Дульцинеей.
Миражем рисуются в них
шлем Мамбрина,
скрипящий шарнирами Росинант,
копье,
на которое ты опираешься
с бережным старческим вздохом…

Подлинного тебя
не видит никто,
кроме пары дворняг
да ребенка в коляске.
И – может – меня,
того, кто тебе
так назойливо и безуспешно
кого-то напоминает.



***

Держись, дорогой, держись,
недолго еще осталось,
и кончится эта жизнь,
точнее, ее усталость.

Смурной затяжной абсурд,
который твоим назвался,
ногами вперед снесут
туда, где рассвет занялся…



***

Ну, так что ж – ну проклят, ну что с того?
Не тебе и не мне осуждать его.
И сочувствуй лучше сперва себе:
скукотища та же в твоей избе,
безнадега та же и замкнут круг.
Только врешь ты лучше… Но в двери стук
все равно раздастся, и почтальон
принесет твой бланк. Встрепенется клен,
пес забрешет глупый, а Лихо – глянь –
мзду возьмет и сгинет. А дальше дань
на пятьсот, а может, и больше лет.
Вот ты был счастливчик, иссох – и нет.



***

Замурованный заживо утром проснется
и, помыкавшись, грустно достанет стакан.
На два пальца всего… А там будет видно.
Стены здесь, горизонт - той же самой петлей
с колким ворсом бессменных пейзажей.
Собутыльник из зеркала делает ручкой.
Он же и собеседник, который поймет,
все простит и разделит, как будто Христос.
Это дымное олово будней,
эти праздники, схожие с преступленьем,
это люто грызущее нечто,
которое не отделить от себя,
эту исповедь ни для кого,
этот грех, что на грех не похож,
наконец, сволочнейший порыв
взять булыжник и люто швырнуть
и в него, и в Него!..



***

Иисусе Сладчайший,
спаси, помоги.
Что ни день, то морока,
враги да враги.

На Рублевской иконе
Тебя я ищу –
во всех трех узнаю
и, узнав, трепещу.

А они все хохочут,
эти рожи, клыки…
Я смирюсь, как Ты хочешь,
но – сердце в куски.

А они все хохочут,
что ни вымолвлю я,
над слезою багровой,
стыдом бытия!



***

Русская березка
на картине Босха.

Хмурая и злая
от такого края.

Людорыбозвери
воздают по вере.

И скрипит «идея»
на зубах халдея.

А она белеет.
Что еще умеет?



***

Как коробейник,
я ношу и предлагаю
на торжище нелепый свой товар:
лубок потусторонний.
Все на нем
смешалось – запредельное, земное,
невнятно все, аляповато, грубо.

И странно мне,
когда его из рук
берут моих,
благодарят с поклоном…