Чтобы я мог сказать, если б предел языка растаял мглою осенней,
если б слова всецело вобрали горящий бульон души,
не расплескав ни грамма, ни капли, ни звука, снятого с ветки цветущей чувства?
В бордовой вечерней корзине перезрелое солнце, темно-синие вздутые вены
неба, слизь травяная и мой голос – чем бы он жил,
свободный, ветреный, полный кровавой пыли рябины, густо

окрашенный в тяжесть лесной смолы? Мой голос, под снежной крошкой,
под ледниками дорог, под таяньем звезд, в тени любовника-марта –
что бы он мог открыть, раскрепощенный, дерзкий, льющийся пеной
мутных потоков Ганга? Глубину безмолвия совершенной ночи,
глубину неведения, как наилучшего знания, глубину охвата
ее любви, как проявления моего слова, окаменевшего в тени
любовника-марта…