Положу на сердце отголоски жреческой поэзии волн фисташковых. Тишину льняную, хлопок облаков, свечи рощ сентябрьских приму себе в собратья. В зеркале руды ночной старателем возьмет меня пещерная луна. Почерком олив под ониксом дожей след свой разукрашу, след, ведущий в кому белых ароматов мрамора зимы, след, ведущий в платье снов аквамариновых речных, след луча окна, пробивающего мрак гробов панельных глянцем родников. Музыка колодезного дна расплескалась бриллиантовым приливом отдаленных звезд. Зубчатыми ртами контуров скалистых ветры нагоняет. Маслом и елеем стелется, клубится рана из цветов на земле каштановой, где мой посох падал усталью и львиный рык заката пел листопадом алым в нордовый мой лагерь. Там помажу лоб свой и ладоней пемзу дымом горизонта, там напьюсь из слова, данного росистой утренней печалью, там свяжу дороги на скрещенье неба с тьмой души тревожной. То, что окрыляет, то и губит верно, в тысячный, и в сотый, словно в первый раз; память – друг нетвердый, тем, кто поедает хлеб из рук фатальной ледяной прохлады звездочки дорожной.
|