Забиться в угол от света, свиться лисицей снежной –
не так то просто, когда под сердцем тесто спеет – горящий уголь,
туго привязанный к злакам неба топленного.
Молчать слепотой, созерцанием сальным, матовым, туманом грешным
ползти между трав, пламенеющих дурью
густых мазков. Спрятать лезвие закаленное

в сонное лоно завязанных губ, лезвие проникновения
к плоти всеядного солнца, к горлу стоглавого горного баритона,
к блюдцам озер, сплюснутых бирюзой, яшмой, влажным
бальзамом подводных ключей. Легкость мгновения,
объявшего облачный сад, перевесит века чернозема
и многоэтажного жира в зеркале бытия. Страшно,

страшно оставить натруженный взор, тонкий, ломкий
пробором реки, дуги горизонта отведавший, сведущий
в цвете лилейной листвы января и, принимающий, с тем же
гостеприимством, листья медвяно-хлопковые
августовских родников. Укрыться леностью глухоты, стелющей
вакуума ткань на заточки свирельные в баснях скворцов, на лежбище

песен ветрено-сладких – можно ли, Господи, твари твоей,
бедному страннику, ратнику, всаднику апокалипсиса и святоприемнику.
Можно, если забыть, что тленен, что плотски обременен и влюблен
в пробелы священного текста природы, а не в олово слова
звездной ночи на шлейфе чарующей вены
млечной дороги. И если, все же, забиться в угол, то, только под это крыло,

под этот мотив алмазных дождей, под этот клубок рептилии лунной,
до самого мяса неисповедимых струн.