Пред выходом на долгую прямую,
Бия себя по выжженной груди,
Пришел обнять тебя, мою родную,
И каяться за прошлые грехи.

И высказать, что надо было выжечь
Из памяти расплавленным свинцом.
Где совесть не давала жизни крыжить,
Добытого и кровью, и трудом.

И вскоре, удирая от ответов,
В места, где разогретый кипяток
Глаголов, непохожих на заветы,
Стремил ошпарить непорочный слог.

Я, замирая на пороге жизни вечной,
Летел в тумане утренней зари,
На карнавал любови скоротечной,
В кругу гусар, размягших от любви.

И там в объятиях безумств, и скуки серой,
Смакуя долю срама бытия,
Стал познавать альковы красной девы,
Которой ненавязчиво родня,

В остатке дней, от милости подлунной,
Не отвлекаясь на стенанья горьких слез,
И пафосы речей в кругу заумных,
Судила лирику непреходящих грез.

Затем в желаньи разорвать поэта сердце,
Булатом, что привык калечить плоть,
Высокородных тварей иноверцев,
Была готова душу проколоть,

Раба Творца, что в милости величья,
На тайной вечере глаголил славы блажь.
Среди друзей, во благе безразличья,
Бессмертие пришедших принимать.