В воздухе, переизбытком кислорода, весенняя истерия; россыпью пешеходов ленная мина города – пейзаж, застревающий в пробках, проулках и перекрёстках; мираж, проплывающих, скомканных, лютней звенящих облачных стай; точечный лай по дворам с утра; отдышкой вздыблено-рыжее солнце над гроздьями остановок, парковок, витрин, картин сиюминутности; вперемешку с грубостью нежные вежды невежды дворняги. Три капли души во фляге – до дна – жажда. Лишь один бродяга никуда не спешит – ему, и дня не жалко, счастливый, лежит, загорает под напрашивающимся дождём. Пиксели окон виснут в глубоком, вешне-матовом мареве; валит грязь из-под колёс; падает вязь вопросов до уровня дурноты – в долгий ящик; перестрелки-звоночки влюбленных, горящих ракушек-глаз, мотыльками пылятся в парках; прелый воздух питает ветром нагую негу – отраву, стерву, любимую, что тает в запрудах-ладонях лебедем; накипело светом, блеском, лоском, лаской, астмой; отголоски Пасхи; за маской апреля – нервный бриз сердца. Снимаюсь сонно – встаю на карниз – цепляюсь за горизонт – невесомость, синяя магма, белое пекло рассвета, угрюмо-томная кома кровель, крон; с листа, чистого, млечного, переписываю шёпот берёз; всплеском лужиц подслушиваю Паганини. Эфир разливается ионийским ладом, смехом, свистом, прозрачными розами занавесок – помехи в эфире. Весна, словно женщина, хорошеющая от слёз, вырезанная из папье-маше грёзами маленькой феи, ленной дланью подливает рому в, сквозящие кислородным голодом, улья надтреснутых стен, в медное жерло-горло водосточного эха. Воздушной тушью распущенных кос растопило небесный лёд, растлило девственный ход ночного безвременья; светает любовью любая ломаная дороги; под вечер, съехав к обочине, смотрю наперед, люблю наперед, ловлю неловко мгновенье разбитого в кровь горизонта; старый тополь стопорит червоточину черно-зеленого ветра; затянутый в петлю-рытвину город пылает полем вскрытых от спячки окон; шорох звёзд, шёлк прогулок, шум вод, шлейф горчичного лунного света…
|