Мне тридцать зим –
четыреста семьдесят пять миллионов вдохов,
столько же выдохов – отсрочек судьбы
до встречи с Тобою, Господи; моё дыхание –
тридцать витков вокруг солнца; моё сердце –
ядовитая чаша вина, выдержанного в подвале осени;
моё счастье – откровения жребия сиюминутности,
познающие роскошь и нищету.

Ты чувствуешь плоть, выкованную в сердце Солнца,
доведённую до инстинкта, и возведенную в ранг поэзии,
боль, вырванную из утробы матери;
ты чувствуешь душу, брошенную на растерзание плоти –
бессмертие, проклятие и искупление?

Не ласки и тепла просила моя плоть,
не приторности – сердце; а требовали боли и расплаты,
чтоб сострадание из смоли глаз извлечь,
терпение и пот копить осенний, слова одушевлять дождём
и струны рвать, а после таять льдом
в ладони марта;
а там, там ночи сумрачный посев
Селена собирает в снопы созвездий тусклых;
там оставлять притворство, фальшь, обман,
и постигать пределы одиночества,
пределы одиночества всех мыслей,
чтоб улетучиваться в грёзах ни о чём
на захолустном побережии вселенной.

О, грунтовые воды ночи, распятый на звёздах взгляд,
набухшие ноздри смолистых сосен, хореография волн
под серебряно-винной аркой луны,
пьяный камыш, встревоженный
бессонницей ветра –
но я знаю, что скоро проснусь, и снова забуду всё,
если, только не запишу
на бересте рассвета
оттенки растаявших слов с надорванных губ простыней.

Лови момент – всплеск опущенных рук, словно неба ласточка
свесила крылья с плеч горизонта;
вспышкой утра соломенный прутик света
вдет в излом грозовых облаков,
и спрятан в пыльной грозди кустарника;
всплеск бродячих арпеджио меркнущих крон вдоль дороги;
вдоволь жёлтого кашля изволь, соскребая
с извёстки лица Возрождения фрески.
Лови момент – в млечном бархате мглы сентября
пробьёт брешь неживое солнце –
покурим на задворках лета, у маячка дрожащей паутины –
автобус опоздал, а значит все мы
на конечной остановке.

Примкни – джаз-банд из дребезжащих окон и тонкокожих нервов
вскрывает без наркоза сезон дождей и смога,
законсервированный холод в склепе глаз.
Здесь бляшки листьев, струпья трав и тромбы туч, труха дороги,
скорлупки крыш щербатых, лязг простуженного горла,
и холм с проломленным хребтом, и корка лунного зрачка,
и мошкара протяжных ноток, и сны берёзовым тряпьём;
и кислецой вина рыбины стон тумана; и полумраком
из заросшего барака черепной коробки –
осень, лирика, похмелье,
и проседь луж, и суеверья на соломенных плечах.

И скарлатина ветра, и беспричинный страх,
и ревматизм кирпичной кладки,
и сон, с оглядкой на потерю сна,
сосуд тоски, заполненный дождём,
и накипь солнца на коррозии ветвей,
запруда взгляда, червоточины подъездов,
и голод света, пар свечи, нарывы туч,
и скрип кровоточащих дёсен веста –
всё, лишь надежда и игра воображенья.

Так, подметая тенью зарисовки
подвальных сталактитных сквозняков,
вдыхай же воздух гнили золотой,
потупив взгляд, сходи в Аид обобранной земли,
клубящейся туманной содой,
на сухость рта кропи росу и сажу,
и выжатые соки слёз на выжженном пространстве листопада,
причальный день топи в прибое поцелуя,
сорвавшегося с чьих-то нежных губ –
осколки фраз подвальных дневников
расскажут больше целого романа.

Для бурной страсти – скорая разлука;
для сладкой жизни – злая смерть;
вокзал, пустой перрон, билет в один конец
и время расплатиться по счетам;
о, время – выцветшие лица на рисунках,
бескровной страсти дым, обрыв строки;
а ты, ты пой на языках любых;
поэзия – душа любви; любовь – заветный ребус жизни;
жизнь – дар преследованья смерти;
а ты же, под язык –
вино любви, лёд смерти и аминь.
Источник веры – капля алкоголя
на исповеди сухопарых уст;
раскаянье у тлеющих костров;
молитва стали между рёбер тёмных улиц;
очаг надежды – подворотен вечный сон;
и концентрация любви в огнях борделей;
о, Господи, прости, за то, что верю,
прости, за то, что был Тобой прощён.