Мне тридцать зим – четыреста семьдесят пять миллионов вдохов, столько же выдохов – отсрочек судьбы до встречи с Тобою, Господи; моё дыхание – тридцать витков вокруг солнца; моё сердце – ядовитая чаша вина, выдержанного в подвале осени; моё счастье – откровения жребия сиюминутности, познающие роскошь и нищету.
Ты чувствуешь плоть, выкованную в сердце Солнца, доведённую до инстинкта, и возведенную в ранг поэзии, боль, вырванную из утробы матери; ты чувствуешь душу, брошенную на растерзание плоти – бессмертие, проклятие и искупление?
Не ласки и тепла просила моя плоть, не приторности – сердце; а требовали боли и расплаты, чтоб сострадание из смоли глаз извлечь, терпение и пот копить осенний, слова одушевлять дождём и струны рвать, а после таять льдом в ладони марта; а там, там ночи сумрачный посев Селена собирает в снопы созвездий тусклых; там оставлять притворство, фальшь, обман, и постигать пределы одиночества, пределы одиночества всех мыслей, чтоб улетучиваться в грёзах ни о чём на захолустном побережии вселенной.
О, грунтовые воды ночи, распятый на звёздах взгляд, набухшие ноздри смолистых сосен, хореография волн под серебряно-винной аркой луны, пьяный камыш, встревоженный бессонницей ветра – но я знаю, что скоро проснусь, и снова забуду всё, если, только не запишу на бересте рассвета оттенки растаявших слов с надорванных губ простыней.
Лови момент – всплеск опущенных рук, словно неба ласточка свесила крылья с плеч горизонта; вспышкой утра соломенный прутик света вдет в излом грозовых облаков, и спрятан в пыльной грозди кустарника; всплеск бродячих арпеджио меркнущих крон вдоль дороги; вдоволь жёлтого кашля изволь, соскребая с извёстки лица Возрождения фрески. Лови момент – в млечном бархате мглы сентября пробьёт брешь неживое солнце – покурим на задворках лета, у маячка дрожащей паутины – автобус опоздал, а значит все мы на конечной остановке.
Примкни – джаз-банд из дребезжащих окон и тонкокожих нервов вскрывает без наркоза сезон дождей и смога, законсервированный холод в склепе глаз. Здесь бляшки листьев, струпья трав и тромбы туч, труха дороги, скорлупки крыш щербатых, лязг простуженного горла, и холм с проломленным хребтом, и корка лунного зрачка, и мошкара протяжных ноток, и сны берёзовым тряпьём; и кислецой вина рыбины стон тумана; и полумраком из заросшего барака черепной коробки – осень, лирика, похмелье, и проседь луж, и суеверья на соломенных плечах.
И скарлатина ветра, и беспричинный страх, и ревматизм кирпичной кладки, и сон, с оглядкой на потерю сна, сосуд тоски, заполненный дождём, и накипь солнца на коррозии ветвей, запруда взгляда, червоточины подъездов, и голод света, пар свечи, нарывы туч, и скрип кровоточащих дёсен веста – всё, лишь надежда и игра воображенья.
Так, подметая тенью зарисовки подвальных сталактитных сквозняков, вдыхай же воздух гнили золотой, потупив взгляд, сходи в Аид обобранной земли, клубящейся туманной содой, на сухость рта кропи росу и сажу, и выжатые соки слёз на выжженном пространстве листопада, причальный день топи в прибое поцелуя, сорвавшегося с чьих-то нежных губ – осколки фраз подвальных дневников расскажут больше целого романа.
Для бурной страсти – скорая разлука; для сладкой жизни – злая смерть; вокзал, пустой перрон, билет в один конец и время расплатиться по счетам; о, время – выцветшие лица на рисунках, бескровной страсти дым, обрыв строки; а ты, ты пой на языках любых; поэзия – душа любви; любовь – заветный ребус жизни; жизнь – дар преследованья смерти; а ты же, под язык – вино любви, лёд смерти и аминь. Источник веры – капля алкоголя на исповеди сухопарых уст; раскаянье у тлеющих костров; молитва стали между рёбер тёмных улиц; очаг надежды – подворотен вечный сон; и концентрация любви в огнях борделей; о, Господи, прости, за то, что верю, прости, за то, что был Тобой прощён.
|