Он жил один. Был тощ и нездоров, надсадно кашлял дымом самокрутки, но на деревне, в сотни две дворов, был первый балагур и прибаутник. И с нами, "конопатыми", шутил. Меня забавно называл пацанкой, а если выпадало по пути – подсаживал верхом на Атаманку. И с высоты пастушьего седла смотрела я, счастливая малявка, как покататься очередь росла – бежали рядом Колька, Мишка, Славка... Он был один у нас – наш общий дед – у сельской ребятни шестидесятых, чьи деды из военных давних лет смотрели с рамок под божницей в хатах. Свистульки вырезал нам из ольхи, сбивал ходули каждому по росту, воробушка, что выпал со стрехи, он возвращал в гнездо – легко и просто. Запомнилась шершавая ладонь – он гладил нас по встрёпанным макушкам, и тяжкий вздох, как приглушённый стон: "Бездедовщина... Эх, едрит на мушку!" Но раз в году, когда фронтовики победным майским днём при всём параде шли в сельский клуб, сидел он у реки, потом надолго запирался в хате. Все знали: на войне он был в плену, а после "искупал вину" в ГУЛаге. Вернулся – не застал в живых жену, лишь дом пустой тулился у оврага. И умер он в одну из годовщин им так и не заслуженной Победы. Не дотянул всего лишь год один до весточки, мотавшейся по следу, что орден боевой ещё с войны Героя поджидал в архивах где-то. И нет ничьей, как водится, вины... и человека... Человека – нету.
|