Старуха сидела у окна в каждом осажденном городе. Мудро и печально глядела на улицу. Рукой двигала безостановочно, качая люльку. Приходили садовники с саженцем, выкапывали яму под окном, а посадить не успевали. Забирали садовников в ополчение…, а саженец засыхал без пользы, из ямы делали окоп… Приходили новые садовники, втыкали саженец в окоп, а полить не успевали. Дом потряхивало, стёкла подрагивали, будто танки громыхали на марше, и старуха согласно кивала головой, не в силах унять мелкую дрожь… Кто стрелял – неясно в кого – тоже. В стекле отражались флаги в избыточном количестве. В стекле отражались садовники. Шли строем, размахивали руками, вместо лопат – ружья наперевес… Прибегали дети-малолетки, рыли новую яму, а саженец посадить не успевали: набегали солдаты, сволакивали в яму девочек-переростков, под истошные визги брали своё. Приходил с одышкой задымленный, бинтами обвязанный садовник, приносил на плече товарища. Опускал в яму, закапывал, сверху втыкал саженец. Старуха кидала горсть земли. Без интереса. Без испуга-ненависти. Много их проходило под окном, освободителей с завоевателями, каждый насиловал её детей с внуками, а она качала люльку с очередным младенцем. Вечная старуха у окна. Вечный в люльке младенец. Вечный сюжет – безотцовщина. А наутро город пал… Сох саженец. В люльке разевал рот некормленый ребёнок.
|