Всё окрест избёнки, да сараи, вязнут тропы в чёрных безднах луж:
в безнадёге нищенского края люто околачиванье груш…

Праздно небожитель, протирая вороньём нестиранную глушь,
трудится. Не будет близко рая. Вот он плачет тучей, словно муж,
что жену утратил, умирая, извиваясь точно скользкий уж –
воду льёт, но, в щебете и грае, лишь сильней размазывает тушь.

Всё напрасно. Даже эта милость Самого
навряд ли упасёт
чахлый мир, где некогда я вырос, где жуёт краюху нищеброд,
шамкая, распространяя вирус, кашляя, чихая в свой черёд.
Я здесь пил, чтоб снился дальний Вильнюс, но потом блевал на этот мёд
и плевал, «адьёс», или «адиос» говоря мечтаниям, но вот
с ними разойтись не получилось – потому и бросил эту гнилость,
эту местность – двинулся вперёд.

И теперь по зову ностальгии вновь бреду безрадостно в бреду
в глухомань, где помыслы благие не нужны. Зачем они в аду?
Коль в огонь низвергнутся нагие тени – масло будет не в ходу;
ненависть свои слагает гимны тем краям, где скоро пропаду:
на душе – московские богини смотрят на кремлёвскую звезду...
Раньше чувства были не такими – тонкими, как листья на свету.

Всё во мне, как в этом мире, грубо, что, как всякий грозный изувер,
должен бы, со взглядом душегуба, я вписаться в местный интерьер.