Константин Кедров, “Новые Известия”

Чистилище Достоевского

“Кто же так жестоко смеется над человеком?” – это вопрос героя Достоевского до сих пор остается безответным. “Я не бога? я мира Божьего не принимаю”, – неистовствует другой. “Возвращаю билет!” – вопят Карамазовы. По сути дела Достоевский первым поведал миру о богоборческой порче русского человека. Ни атеизм, ни агностицизм в России не привились и никогда не привьются. Здесь извечны два полюса: богоискатели Алеша, Зосима, Мышкин (в черновом варианте князь Христос) и богоборцы – Раскольников, Карамазовы. Между ними мечутся отпетые маргиналы жириновско-анпиловского окраса: Рогожин, Смердяков и прочие бесы и бесенята. Более чем за столетие после романов Достоевского на исторической сцене не появилось ни одного нового исторического типажа и героя. Все эти Ленины, Троцкие, Сталины, Хрущевы, Брежневы вышли не из шинели Гоголя, а из сюртука Достоевского. Весь вопрос в том, предсказал ли писатель их появление или, как считают другие, они вывелись из его романов. Лично я считаю, что правильнее второе утверждение.

До Достоевского каждый убийца знал, что убивать плохо. После Раскольникова у всех подонков появилась надежда, что они правы. “Правильно сделал Раскольников, что убил старуху-процентщицу. Жаль только, что потом раскаялся”, - этот отрывок из школьного сочинения зачитывался в конце спектакля со сцены театра на Таганке.

Не умиляет меня и финал “Идиота”, где князь Мышкин обнимает Рогожина, зарезавшего Настасью Филипповну. Да и Настасья Филипповна – довольно мерзкое создание, хотя и было у нее тяжелое детство растленной малолетки. Европа восхищается князем Мышкиным – вот какой он, русский Христос! К сожалению, с Зосимой, Алешей и Мышкиным пророчества не получилось. Эти герои хороши только для жития. В жизни от них не остается потомства. Не укоренились в России кроткие положительные герои. “Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю”. Возможно, но только не нашу русскую почву, которую так воспевал почвенник Достоевский, придумавший для себя это слово. На русской почве произрастают не Мышкины, а Раскольниковы или, в лучшем случае, Свидригайловы да Рогожины. А массово плодятся лишь Смердяковы. Наша почва для них – наилучшая питательная среда.

Однажды, перечитывая “Братьев Карамазовых”, я почувствовал легкое омерзение. На каждой странице “жид”, “жидишка”, “полячишка”, “немчура”, “французишка”, а англичанин почему-то “англичанка”. Талант Достоевского громаден, аналитический ум мощнее, чем у Льва Толстого или Тургенева. Они не видели будущего, а Достоевский видел. Он первый предсказал, что идеи коммунизма, именно коммунизма, обойдутся человечеству “в сто миллионов жизней”. Не России, а именно человечеству. Цифра названа точно.

Психологические изломы героев Достоевского Толстому казались болезненными и вычурными Перед уходом из Ясной Поляны он перечитывал главу, где Карамазовы изгиляются в келье оптинского старца Зосимы, ныне канонизированного Святого Амвросия. “Нет, не принимаю!” – написал Толстой в своем дневнике и отправился в Оптину, но не к Амвросию, в женскую обитель к сестре. Амвросий после беседы с Толстым вышел из кельи и произнес: “Гордыня!” А после беседы с Достоевским промолвил: “Он из тех грешников, из которых великие праведники выходят”.

Все переплелось в русской истории и в русской литературе – Толстой, Достоевский, Зосима – Амвросий… Если бы они определяли ход русской жизни, мы давно бы жили в раю. Их разногласия и споры между собой не стоили выеденного яйца, потому что в главном – в приверженности Христу – были они едины. Без Христа у России и человечества нет шансов на выживание. Это ясно видели и Достоевский, и его пламенный оппонент Толстой.

Томас Манн написал замечательную статью о здоровом и больном гении. Здоровая гениальность – Моцарт, Гете, Толстой. Болезненная – Ницше, Достоевский, Вагнер. Статья называлась “Достоевский, но в меру”. Мне кажется, что это самое умное высказывание о гении Достоевского. Но вот беда, Достоевский в меру это уже не Достоевский, а Лев Толстой. А Лев Толстой не в меру это уже не Толстой, а Достоевский. Оставим никому не нужную школьную арифметику. Достоевский и Толстой – это высшая математика. “Достоевский дал мне больше, чем любой мыслитель”, – сказал Эйнштейн. Он утверждал, что на теорию относительности его “натолкнули Моцарт и Достоевский”.

Вот тебе и раз. Моцарт – здоровый гений ( по Манну) рядом с больным гением Достоевским. В то же время самым любимым литературным произведением Эйнштейна была притча Толстого “Много ли человеку земли надо”. Все это к тому, что гения “аршином общим не измеришь”. Тут размах нужен. Размах Достоевского оказался не на 19-й, не на 20-й, не на 21-й век, а на все времена. Там, в вечности все они примирятся: Толстой, Достоевский, Зосима – Амвросий. Но никогда не примирятся ни с кем и прежде всего с собой Раскольников, Ставрогин, Иван, Федор и Дмитрий Карамазовы. Карамазовщина и обломовщина – две бездны, в которых тонет Россия.

Но Достоевский был бы великим писателем и без своих неистовых христоборцев, если бы написал одно лишь “Село Степанчиково”. Вечный, неизбывный Фома Фомич дожил до монумента. “Не ставьте мне монумента. В сердцах своих возведите мне монумент… Я знаю Россию, и Россия меня знает”. Как угадал Достоевский наше страстное желание быть у кого-нибудь в подчинении. Сотворить себе кумира еще при жизни и любоваться – как славно он над нами куражится! Фома Фомич – вот истинный Сталин. Достоевский распознал в русской жизни такие тайны, что мы, сконфузившись, ничего не поняли. Из могилы вылезает гниющий генерал и восклицает на ночном кладбище: “А не обнажиться ли нам, господа!” Что там американские ужастики с живыми мертвецами.

Утверждение, что “красотою мир спасется”, – самое неудачное, однако, сколь оно привлекательно. Мы, конечно же, знаем, что самые кровавые оргии и самые изощренные пытки творились во дворцах, сотворенных самыми искусными архитекторами. Особенно на Востоке. “Я бы плюнул в лицо красоте”, – прохрипел гениальный лагерник Варлам Шаламов. Однако сколько же энергии в каждом слове Достоевского, если хватает на полемику трех веков.

Если бы Достоевский был здоровым гением, в его прозе преобладала бы уютная середина жизни: Свидригайловы, Федоры Карамазовы… “Ты босоножек не отвергай!” Еще бы! Пока Иваны да Раскольниковы рыщут с ножами да топорами, Федоры и Свидригайловы открывают в босоножках “такое, такое..!” Вот он, подлинный Достоевский, о котором почему-то не принято говорить. И этот, подлинный, мне милее всего. Может быть, потому, что подлинник лучше всякой декорации и личины. Даже если это гениальная маска и гениальная декорация.

Так что же натолкнуло Эйнштейна на теорию относительности, когда он читал “Братьев Карамазовых”? Скорее всего рассказ черта своему двойнику – Ивану, как схватили черти атеиста и поволокли в ад. А тот обивается, кричит, мол, не имеете права. Раз я в это не верил при жизни, стало быть этого и нет. Черти вежливо поинтересовались, во что же верил их новый клиент. Оказалось, что в вечную бесконечную вселенную. Тут, согласно правилам, его и ввергли в эту ньютонову тягомотину. Прошел он какой-то несчастный биллион световых лет, а потом взмолился: “Хоть в ад, хоть в рай, только уберите меня из этой скучищи!” Тотчас его и убрали в чистилище. Так он там такую осанну пропел, что ему многие ныне руки не подают – “слишком переметнулся”.

Спасибо Достоевскому и Эйнштейну за то, что убрали нас из этой скучищи.