Был дождь виноват. И слова её капали, падали,
По зимнему стыло, и зябко осенне притом.
Она говорила, а наху... простите, а надо ли
Ей эта лиричность его, под дырявым зонтом.

Она говорила, что в жизни пора не весенняя,
И то, что пропащая дура – с таким вот вдвоём.
И как патриотка, в извечном судьбы невезении,
Страну поминала, и всех президентов её.

Обычное дело – вернётся, несёт околесицу,
Ведь чувство со смыслом она не сводила никак.
Ну, что это значит: чем жить здесь, так лучше повеситься?
И разве поэт и художник – алкаш и мудак?

Нет, всё это глупости, всё это, то проходящее.
Он чувствовал что-то другое, звучащее в ней.
За грохотом слов, то негромкое и настоящее,
Которое… (даже не знаю: важнее? нежней?)

Как трудно увидеть далёкое под занавескою.
Как сложно порою понять, кто мы – в сущности – есть.
Возможно, мудак ей сказал, что-то злое и резкое.
И может, алкаш подоспел с матерщинкою влезть.

Блеснула частица, скатилось в ладонь междометие.
Смешались слезинка с дождинкой, с обидой – печаль.
Нет, он был поэт! и не мог слишком грубо ответить ей.
Нет, он был художник! а живопись учит молчать.

И дождь, отмывая любовь, уносил – за ненадостью –
Слова, сквозь решётку ливнёвки, в дренажный гольфстрим.

...Что ж, встреча как встреча, житейская, с горькою радостью.
А главное?
Главное то, что Она уже с Ним.