Люстэрка*
Наташе
Прыгай в костер, ворожи на люстэрке,
В небе ни звезд, ни огней бортовых.
М. М.
Белая ночь как большая поверка.
Слышишь, любимая, это про нас.
И отражает в июне люстэрка
озеро неба с озёрами глаз.
Что ты мне скажешь на это про это.
Свята Купалы и травы остры.
Летом поём и приветствуем лето,
прыгаем через большие костры.
Летом пьянеет. Меняем походку?
Смотрим на аистов, хлебную пьём.
Летом трава нам напомнит пилотку –
пахнет травою и пахнет огнём.
Смотришь в люстэрка во время Купалы.
Видишь – глаза затуманены там,
взорваны рельсы и вырваны шпалы,
выпита доза наркомовских грамм.
Прыгай в люстэрка. Проснёшься в болотце,
квакаюць жабы, павее агонь**.
Аист летит, он – архангел и лоцман –
чорнай травой працiнае далонь***.
____________________
*_люстэрка (белорусский) – зеркало
**_ павее агонь (белорусский) – пахнет огонь
***_ працiнае далонь (белорусский) – поражает ладонь
Шляпа
День стартует жарою,
и смуглеет песок.
Далеко, за Двиною,
остаётся лесок.
Ничего я не помню,
ничего не хочу,
над бензиновой вонью
малой птицей лечу.
Не журавлик, не аист –
воробейчатый птах.
Но стихи подкопались
и под этот размах –
позабытой любовью.
Кто не проклят, тот клят –
слышит ухалку совью
и охулку маслят.
Видит то, чего нету,
что больнее, чем крик –
вот читает газету
на скамейке старик,
вот идут за грибами,
натеревшись Тройным,
вот идут за гробами,
наливают родным
чарку водки и ставят,
сверху ломтик кладут.
Ничего не исправят,
но и не предадут.
Вот скамейка – всё та же,
но без шляпы на ней.
А лежала там тяжесть
не полей, а корней,
тяжесть тульи – вся в мелких
дырках, мельче песка.
Ни её, ни побелки
бороды и виска.
Ни при чём здесь "не стало".
Тут главней – не бывать
старикам из металла,
их сердцам горевать
не придётся над вкладкой –
"Оборзел капитал!"
Дымкой строгой и сладкой
пахнул белый металл.
Вiцебск-87
Наташе
А я по Вицебску гуляю,
вдыхаю зимний воздух ртом
и в книжной лавке покупаю
кентерберийских стори том.
Так яблоко зимы чудесно,
так снег скрипит, так воздух чист,
как будто Бах, как будто честно
играет виолончелист.
Со мной зима, со мной аптеки,
Двина, деревья, гор.музей.
А в небе – голуби навеки
с простыми лицами друзей.
Я на трамвае ехать буду,
я продышу в стекле дыру.
Я ничего не позабуду,
я буду жить, я не умру.
И дома Чосера читая,
на пятом лёжа этаже,
забуду я, что я растаял
и то, что умер снег уже.
Дышу. Паломники смеются.
Снег всё белее и светлей.
Его фарфоровое блюдце
разбили лапки голубей.
Я задыхаюсь. Снег и дворик –
вдохнуть, не выдохнуть. И всё.
И сердце – нежности историк –
ледышку зимнюю сосёт,
пока трамвай идёт по кругу,
и свет январский голубой
пришёл поцеловать подругу,
склонился утром над тобой.
Психоделия
Прожил без особенного риска.
Что сумел проплакать, то сумел.
А у музыкантов Сан-Франциско
ночью лица белые, как мел.
Белые, как заросли черёмух
на востоке родины моей,
из которых вечером не промах
по сердцу ударить соловей.
Ничего не помню, кроме этих
зарослей и неба, и тепла.
Начиналась вечность на рассвете.
На закате вечность утекла.
Я живу обидчивым ребёнком,
ни одной обиды не простив.
Но была черёмуха, в колонках –
солнце уходящее в залив,
пыль, тоска, и слишком фиолетов,
до своих мучительных глубин,
был закат над гаванью поэтов,
над вращеньем импортных бобин.
Соловей
Наташе
Блестели воздуха перила,
как сталь ножа, как бритвы сталь.
И майской тенью уходила
душа, и было ей не жаль.
Цвела сирень, кричала кошка,
пыталась "Скорая" вернуть
своей идущую дорожкой –
из сердца в дымчатую грудь
уже горящего заката,
и заходился соловей,
встречая беженку, как брата,
певучей бездною своей.
Гобелен
Наташе
У золотого гобелена:
– Какая нить!
– Какая гладь!
– Какой восторг!
И запах тлена.
А больше нечего сказать.
С. П-в.
Я отщепенец в этой пляске,
соломы ломкая щепоть –
зажжённая огнём фетяски
души невидимая плоть.
Я – плоть и запах гобелена,
французский замок, сибарит,
и языком огня и тлена
со мною время говорит.
Ласкает bлядь единорога,
горит во Франции мятеж.
Моя жонглёрская дорога
уже пересекла рубеж.
Мне плешь Отца сияет ночью
в созвездьях готики сплошной.
И летний дождь гремит воочью
июня звонкою мошной.
Я берегу в себе ребёнка,
я шпиль и стены берегу.
Медузы склизкая мошонка
сияет мне на берегу.
На берег сходят англичане,
бежит во тьму единорог,
бежит, забыв присягу Жанне,
по бездорожию дорог.
И гобелен во тьму несётся,
во тьму, в которой нету дна,
в которой блеет и пасётся
моя поэзия одна.
Guerre de Trente Ans
Ты сыграешь мне на дудке,
дочка мельника нальёт,
о богемской незабудке
тонким голосом споёт.
Долетят до неба ноты,
до Небесного Царя.
Этой ночью гугеноты
заряжали пушки зря
Всё решится в быстрой схватке.
Тридцать лет, как в мираже,
я лежу в своей палатке
на четвёртом этаже.
Я пишу свои бумаги,
с двух сторон я жгу свечу.
Небо Вены, небо Праги
больше видеть не хочу
Пусть скорей свеча сгорает,
флейта пусть звучит впотьмах.
Бог уставших забирает,
вынимает из рубах.
Болен век. Я тоже болен.
Поминальный звон сердец.
По иголкам колоколен
босиком идёт Отец.
Южанка
Наташе
-1-
Кома 12. 05. 19
Фолкнер писал о своём –
песни и выдохи юга.
Будем, Наташа, вдвоём.
Третьей – славянская вьюга.
Время течёт как текло.
Девушки пахнут вербеной.
Мы ведь с тобою – стекло
в этой реальности тленной.
Тихо цикады поют,
Фолкнер всё пишет эпоху.
Если тебя разобьют,
будет ли Фолкнеру пох*й?
Кто победил невзначай?
Господи! Что нам за дело?
В поле цветёт молочай.
Что-то такое назрело.
Боль! Несусветная боль!
Кома! Поющая кома!
Выпьем с тобой алкоголь.
В прозе вот этой мы дома.
Кома! Иголки торчат.
Кома! И Фолкнер вприкуску.
Он был на русском зачат.
Водку тащи и закуску!
Есть только ярость и шум.
Что же, мы выдержим это.
Я сам себя потрошу
Фолкнером, шумом и светом.
И достаю из себя
девушку, запах вербены,
всё, что погибнет, любя, –
голос и очи, и вены.
Иглы и вены мои!
Кома, проклятая кома!
Как же поют соловьи
около южного дома.
Будем любить до конца.
Где-то стрекочут цикады –
южного рая сердца,
песни вербены и ада.
Песни о том, что всегда,
песни о том, что мгновенно.
Через иголку звезда
входит и льётся по венам.
Девочка ветку сорвет,
в локоны вставит, заплачет.
Майского воздуха мёд
слёзы текущие спрячет.
Спрячет. А позже – потом,
после, когда-нибудь, позже,
девушка – плачущим ртом –
чёрную ночь потревожит.
-2-
Майский вечер
Мы с тобою – просто волки,
просто воем на луну.
Майский вечер, пишет Фолкнер,
майский день идёт ко дну.
Мы с тобою – горожане,
волки дома и двора.
Пусть напишет нам южанин
про армейское "Ура!"
Про атаки и отвагу,
про магнолию в цвету,
как друзьям подносят флягу
к окровавленному рту.
Как знамёна в пыль упали.
А потом... А что потом?
Только небо цвета стали,
только вскрик кровавым ртом.
Только вечность и вербена.
Только сок в паху твоём.
Только облачная пена
золотым горит огнём.
Доигрались мы с тобою.
Сок течёт и кровь течёт –
прозой, истиной, судьбою.
Остальное всё не в счёт.
Остальное всё – натяжка,
потемнела смерть лицом,
и пробита наша фляжка
побеждающим свинцом.
|
