Сосед – вреднющий дед, татарин в дворовых склоках закалённый. Я так сквернавцу благодарен, за то, что он, воруя клоны рассады в сквере, брал не клёны, не ясени и не чинары. Да не возлечь тебе на нары – спасибо, говорю с поклоном.
Спасибо, тёртый наш, бывалый – за то, что сам, колючий лично, под окна насадил буквально колючку с улицы столичной – дичок поулочных гледичий. Какою силой пласт асфальта под эпицентром авто-гвалта прошил росточек-невеличка?
Скажи мне прямо, дед – не зря, мол, росток извлёк на свет по воле своей души – признал в упрямце родного духом, если в полночь, тайком, не проскрипев по полу, неслышно скрылся за дверями – домашним, знать, не доверяя – а утром садик свой пополнил.
С тех пор прошло годочков десять, как деревце, изгой кювета – я сам тому живой свидетель – взошло, тепло людей изведав – раскрыло сто ладоней свету, взросло на радость взрослым детям, вдохнув – вторым дыханьем, третьим? – озноб октябрьского ветра.
Теперь же ярь-американка переросла балкон и кровлю. На ветках се́рьгами цыганки повисли гнутые неровно пластины (тоном – бронза с кровью) – плоды – не сладки, но пикантны. Стволом – колючие капканы – шипы топорщатся сурово.
В моё окно глядит, смеётся на грани флирта и приличий, напомнив, как не достаёт мне её упрямства… в плане… личном… Напоминанье – форма линча. Укол не смог пройти – всего-то, а та – асфальтовые своды, ладошкой нежно в битум тыча.
20.01.2020
|