Рождение трагедии из весеннего вечера

Ласточки и девочки летели,
крыльями и юбками шурша.
И на них смотрела в смертном теле,
может быть, бессмертная душа.

Вспоминала юность, ранний вечер,
понимала молча – что почём,
что её не так манили плечи,
как трагичный ангел за плечом.







А также вопросы государственного интереса


Мне снится, а может, не снится –
летая над жёлтой рекой,
влетают прекрасные птицы
в мой терем, в мой красный покой,

садятся ко мне на колени,
на плечи, на крылья ко мне,
и нежную патоку лени
на медленном варят огне.

С чего же они замолчали
и перья вдруг стали бледней?
Что им привезли англичане?
Что слышат они с кораблей?

Мои дорогие игрушки,
крылатые сёстры мои,
огромные чёрные пушки
наводят на вас корабли.

Другая, не сладкая, вечность
теперь у меня впереди.
Угрюмо глядит человечность,
на крылья с усмешкой глядит. .







Liebe, Liebe


Германия. Зимняя сказка.
Охотиться будет барон.
Волчице смертельные ласки
подарит на отдыхе он.

И будет по снегу влачиться,
кровавую пену свою
роняя, графиня-волчица,
партнёрша в неравном бою.

Всё дальше и дальше и дальше
от жизни признанье в любви,
всё меньше в нём ласковой фальши,
всё больше в нём клятв на крови.

Когда, обессилев от муки,
волчица закроет глаза,
сбегутся баронские суки
кровавую лужу лизать.

И в спальне барона отныне
то вскрик, то опять тишина.
Там в сумерках, в снежной пустыне,
барона целует она.








Древний

-1-

Киклады

Ни Христа и ни Павла.
Тишина. Звездопад.
Вот – созвездье упало
прямо в комнатный ад.

И не вздрогнет олива.
И всего-то делов –
шум прилива-отлива,
белый свет парусов

виден в виде награды
всем уснувшим в аду,
всем, нашедшим Киклады
в заоконном саду.

Парус белый-пребелый,
водный шрам за кормой,
как насмешка Кибелы –
ты вернулся домой,

где лущёных креветок
запивают свинцом,
лунный яд между веток –
материнским лицом.


-2-


Не сдавайся


В провинции вдали трубит рожок
спешащего по делу экипажа.
И в зарослях кустарника божок
не просто так – он времени пропажа.

Пропали времена озябших ног,
ступавших по росе на север с юга.
С тех самых пор и плачет бедный бог,
без почестей, без нежностей, без друга.

В кудрявой голове – прекрасный сон.
Но крикнет ворон, пролетит ворона,
и где друзья? где верный легион?
Ни песен, ни костров, ни легиона.

И лишь порой, до радостной зари,
до солнечного радостного утра,
в его кустах вздыхает Бовари,
нехитрая зубрится Камасутра.


-3-


Древний


Наташе

Кошка вспрыгнет на колени,
замурлычет и уснёт.
Выйдут из лесу олени
в книжный пыльный переплёт.

Залюбуюсь их рогами –
это выбрались на свет
утра с древними богами,
те, кого на свете нет.

Городок давно в упадке,
стены, ветки и трава,
под кошачий рокот сладкий
всё пьянее голова.

Паутинки тоньше ниток
оплетают сон и речь,
со стихами древний свиток
мне ни сжечь и ни сберечь.

Стены, камни и дорожки
в беспощадном свете дня,
и урчанье мёртвой кошки
словно строчка из меня.


-4-


Рабыня


Я бросил плуг немирного труда.
Теперь хлебаю суп из чечевицы.
И девушка с глазами, как слюда,
целует по утрам меня в ресницы.

Она нездешним молится богам.
Приносит молоко им в старой крынке.
И думает, что я её продам
армянскому купцу на пыльном рынке.

Она слепа, как голая стена.
Лежу и слышу, застучала прялка.
Лежу и вспоминаю времена,
когда бы и не вспомнил слова – жалко.

Я выпишу ей вольную. Потом
ей скажут – Ты свободна. И заплачет
слепая с голубым прохладным ртом.
И вынет нож, который в платье прячет.


-5-

Орёл X легиона


Наташе


Моя заплаканная птица,
орлиной ночью легиона
пусть о тебе не говорится
на ужине амфитриона.

Ты плачешь в Галлии далёко,
летя над шумной автострадой.
Твоё недреманное око
уснуть, казалось бы, и радо.

Но там, бетонной ленты ниже,
белея, словно сигаретка,
в слоях подземной чёрной жижи
лежит простая статуэтка.

Она потеряна случайно,
она подарена навеки.
Когда-то это было тайной –
кто чьи когда целует веки.

Жена сенатора истлела,
случайно порвана цепочка,
Венеры маленькое тело
в грязи ночует в одиночку.

И только птица режет небо,
кричит и плачет о подруге,
вдыхая лагерного хлеба
горячий запах и упругий.






15000 лет до нашей эры или снежинки


Пляшет мерцание дальних планет.
Переступают костистые ноги.
Свет от костра и таинственный свет
скоро сольются, появятся боги.

Пляска вокруг языков до небес.
Боги всегда говорят без обмана –
там, на закате, предательский лес,
здесь, на восходе, родная саванна.

Здесь мы охотимся на антилоп,
здесь выпасаем и стадо коровье,
среди травы, меж пастушеских троп,
женщин мы любим священной любовью.

Здесь мы танцуем и песню кричим,
долгую песню о битвах и ранах,
страшном занятии взрослых мужчин
в диком лесу и родимых саваннах.

Бог нам однажды явился такой,
что разговор не стихает поныне.
Белый, высокий, с подбитой рукой,
сел у костра и сказал, что простынет,

если погреться ему не дадим,
если не будет какой-то картошки,
и санпакет ему необходим
для получившего рану Алёшки.

Он бормотал и сидел у костра,
нас он не видел, не к нам обращался.
Только мы знали – как нежность остра
боль великана, когда он прощался.

Он говорил на чужом языке.
Мы понимали его отчего-то.
Тряпку поправив на левой руке,
он улыбнулся – Такая работа.

Долго мы видели, что, уходя,
он уходил на закат сквозь крупинки.
- Что это там? – мы спросили вождя.
- Что? Я не знаю.
Наверно, снежинки.







Анжерский ковёр

Не спасти этот город заброшенный,
пусть пока что и шумно на рынке,
хоть и пахнет травой свежескошенной
молоко на столе по старинке.

Только ласточки, голуби, вороны
разлетелись отсюда под вечер
на четыре раздольные стороны.
Это значит, что делать нам нечего

в кабачках, в ресторанах, во двориках
с чашкой чаю и с кружкою пенной.
Скоро всё здесь забудет о дворниках,
о работе их грязной степенной.

Только хлопнет порою окошками
пустота, испугаются мухи.
И сползутся печальными кошками
облака у крылечка старухи.






Мерси стрит

Май, 1989

Так улица была тиха,
как свет другой на свете этом,
как будто все мы без греха,
как будто стала ты поэтом,

так улица была бела,
как будто яблоко упало,
и ты сказала – Ну, дела.
И ты меня поцеловала.

Ты целовала как впервой,
не в губы, а куда-то мимо.
И вились птицы над травой,
шаги услышав Элохима.







Яблоки

И яблоки их коленок
рассыпаны тут и там.
И ангелы этих Ленок
и Светок по красным ртам

накрашенным неумело
узнают, и в рай их возьмут
за то, что наливом белым
коленки их там и тут

под неба крылом набухшим,
огромным и тёмным, как мы...
...............................
А яблоки были лучшим
среди наступающей тьмы.

А яблоки были, были,
и сладость была их горька.
................................
Рассыпались, и позабыли
про яблоки облака.







Отвали-ка, Джек


Наташе

Весь день стрекочет парикмахер
своей машинкой заводной.
Глаза закрою. Пшли вы на хер,
все, кто не хочет петь со мной!

В окне видать кусок заката,
простой и радостный кусок –
ползёт сияющая вата,
вишнёвый закипает сок.

А здесь – внутри – покой и глянец.
Магнитофон поёт. Как бог,
поёт слепой американец
и не выходит за порог

навстречу крохотному миру.
Он тоже верит в чудеса
под парикмахерскую лиру,
стригущую мне волоса.

Приоткрывает на минутку,
что вот уже который век
канает Джек по первопутку,
по городам канает Джек.

И что всё может быть иначе.
Его дорога в дом вернёт.
И сразу женщина заплачет,
и по-другому запоёт.

А он поставит чемоданчик,
и станет раем вся земля,
пока меня усердный мальчик
стрижет за тридцать два рубля.








Пессоа

-1-

Деревенский колокол звучит,
проплывает звон его над пашней.
То ли о сегодняшнем горчит,
то ли вспоминает о вчерашнем.

Никогда не виденный пейзаж.
Аисты, собаки, людьи лица.
Сыну говорит – Скорее ляжь, –
молодая – в платье белом – птица.

Голова хмелеет без вина.
Небо огне-, звёздно-, камнепадно.
И какая в том моя вина,
что меня опять зовут Фернандо.

Платье станет красным и пустым.
Выволокут птицу, сын проснётся,
и густой и чёрный липкий дым
птичьей песни лапами коснётся.

-2-

Тоска то всё ближе к векам,
то дальше от них ладонь,
которою с человеком
о нём говорит огонь.

Огонь колокольного звона,
огонь виноградных ночей,
без жалости и закона –
пятёрка прохладных лучей.







Вечером в небе

Наташе

В комнате жарко. Как струйки прохлад
шмыгают по полу старые кошки.
Мне б аргентинский сейчас виноград
или родной земляники в лукошке.

Я бы прошёлся на длинных руках
в травах, пугая собой куропаток,
если бы жутким колодцем не пах
мрак застоявшийся между лопаток.

Впрочем, враньё, что растёт только боль,
что нарастают бессилье и жалость.
Я никогда так не пил алкоголь,
мне никогда ещё так не леталось.

Боль – это корни, а корни всегда –
только корявое, грязное что-то,
если не два за спиной – и звезда
вечером в небе горит над пилотом.