Я образ красного вождя за детским лбом хранил лишь потому, что было архиважно - сдавать кастрюли и тазы в металлолом и, если б надо было, Эйфелеву башню.
Я не носил шинель ни кирзовых сапог и прапора не злил ни отчеством ни рожей, но выполнить приказ "ложись" я б точно смог, и раза три отжаться, может, смог бы тоже.
Я не носил с вождём на знамени значок, читал раз в месяц сберегательную книжку и хладнокровно ждал, когда же истечёт любовью плотской комсомолка феминистка.
Теперь ношу звезду и цепи на груди, за "есть, что потерять" пред мёртвыми неловко. Вторая половина светит впереди, а за спиной торчат полсрока и винтовка.
Мне есть, что потерять, не только эту цепь, есть крик "убей жида" среди обломков мата. Что видел я с креста, не видно вам в прицел, когда-то, кровь моя, была и ты распята.
Душа прикрой меня, спаси и сбереги, дай силы на пути неблизком и тернистом, надену я шинель, начищу сапоги и осушу до дна всех красных феминисток.
Родительский погост забыть не хватит лет ни сорок и ни сто, а больше станет жалко. Когда же зарастёт к могилам детский след, ты может, жизнь моя, родишься парижанкой.
На этом свете всё имеет жизни срок, - никто не ждёт на том ни с солью и ни с хлебом. Повесит скоро смерть на палец номерок, но мы с душой сбежим и спрячемся за небо.
Там снится по утрам не райский сад небес, под утро сон простой у старого младенца, - и снится по утрам, как краснокожий бес стальной анфас вождя цепляет мне на сердце.
|