Боль моя, Украина
МАМА, НЕ ПРИЛЕТЕТЬ НА ОБЛАКЕ
Я тебя не увижу старенькой -- так случилось. Ушла во цвете. На могилке цветочек аленький посадить не смогу. Не здесь ты.
Ты в далекой стране, разорванной на клочки озверевшей стаей. Как же больно, как больно, как больно мне, что могилка там зарастает!
Посылаю приветы с облаком, да чернеет оно от дыма. Там, в садочке, налив несобранный – не до яблочек Украине.
Там в блакитное рядят помыслы, разбавляя их желтым ядом. И с тобою, мамуля, порознь мы, разделённы на вины-«Грады».
Над Днепром кружат стаи воронов, и маевки в сосновках канули. Я теперь из сословья ворогов -- хоть рождайся в России заново!
Тихой песне не плыть над хатками – все речёвки, да пляски чертовы. И уходят под плащ-палатками на восток ваши хлопцы-воины.
Так что, мама, уже не свидеться – не на год замесили бойню там. А тоска отлетает чибисом на сусальную падаль золота.
___
*В Древнем Риме чибис, вероятно, из-за своего тревожного крика, считался зловещей птицей.
ВОЙНА, ГДЕ БРАТ НА БРАТА
Из "ящика" война приходит черной вестью. Там родина моя. Там плачет мое детство.
Поверженный каштан. В грязи фатою – вишня. Из их смертельных ран сочится кровь всевышних.
По улицам родным несутся БТР-ы. А вместо неба – дым, а вместо Бога – сера*.
И страшные слова, что павшим счет -- на сотни, что бьют по головам, что жгут из вертолетов –
как чей-то дикий бред… И не могу поверить, что через столько лет война открыла двери,
и родину мою поставил кто-то на кон, и в сказочном краю идет не просто драка –
а бой… Кровавый бой. Кто прав, а кто не прав там – уже не важно… Стой, война, где брат на брата!
…мамы нет…
Мамы нет. И, зови -- не зови, не откликнется друг дорогой. Только эхо осколком любви прокукует сто лет над тайгой.
Только солнце в стотысячный год под таким же неострым углом потихоньку в рассвет заползет, осветив чей-то маленький дом.
Только белою грудью вздохнет все такой же березовый лес, и луна, как большой пароход помаячит сквозь айсберг небес…
ДОКОНАЛА УКРАИНА
Доконала Украина – «майданутых» -- несть числа. Прячет мать на даче сына, пеплом сыплет волоса.
Сывый батько пьет горилку: -- Де б нам грОшей, – каже, -- взять? Можэ статы к зятю в спилку и питы… Туды ж, дэ зять?»…
Гонит стадо “Правый сектор», гонит злобно на убой, и орет начальник секты в зомбо-ящик голубой.
На Майдане палят шашки, белый Киев стал как негр: ни сорочки, ни рубашки – в камуфляже даже Днепр!
Гой еси! А где славяне? Или вымерли на нет?! Пацриоты на Майдане ждут в Европию билет.
Да кому нужны вы, хлопцы -- голопопы, голодны? Поматросят вас и бросят еврохитрые паны.
Раздербанят Украину, Разнесут, как югослав, и горбатить после спину вам до схода в небеса.
Будут дони на дорогах зарабатывать кусок, а сынов отправят к Богу, и из вас – последний сок.
И пойдут по Украине голод с мороком гулять… Прячет мать на даче сына. На Майдан уходит зять…
…песня о маме…
Оттепель -- это обманная штука: кажется, что на пороге весна. В домик прокрались ленивость и скука, веки нельзя оторвать ото сна.
В окна – мережкою лучик-приблуда: как-то пробился сквозь ставни небес! А за окном – воробьев пересуды и запорошенный инеем лес.
Кот в потягушеньки лег на диване: розовый носик, и лапки поджал… Сяду и буду рассказывать маме, как провожала ее на вокзал.
Встреча последняя. Поезд отчалил. В хмурый мой край не вернется уже… Жизнь – словно ботик на старом причале, думы – нелегкие настороже.
С кем поделиться, что много работы: тяжкой и нудной – сражаться за жизнь. Оттепель… И по сосульчатым нотам мысли о маме: “Родная, вернись!»…
СЛЕЗЫ ОДЕССЫ
Слезы… Все душат и душат… Что же вы сделали с нами? Где ваши совесть и души -- злое исчадье майданов?
Кто вас рожал, чьею грудью вскормлено племя собачье?! Вы же – не люди! Не люди! -- Люди на трупах не скачут.
Жженное мертвое мясо… Фашики кровушкой сыты. Только бы ты не угасло – пламя отпора бандитам!
Только б дождаться подмоги – где ты, Россиюшка, где ты?.. Гибнут и люди, и боги! Гибнут и жены, и дети!
Что ж мы молчим? -- Дикой болью сердце взрывают «новыны». Я, Украина, с тобою! – Стать бы лишь воином. Сыном.
Не успокоюсь, попятной не нахожу в себе силы… Я же в долгу неоплатном -- там же могилы родные…
Там и бабусин садочек, и переулок из детства… -- Горе над ними хохочет. Некуда, некуда деться…
Слезы. Все душат и душат. Сердце – журавликом в стаю: к ним, где на мирную сушу гидра войны выползает…
ЭЛЕКТРОННОЕ ПИСЬМО
Спасибо Вам за рiдну мою неньку. За то, что Вы на "ты" со словом "шо". За то, что на малеванной картинке с обратной стороны: «К вам мир прийшов!».
За то, что Ваша нэнька з моий нэнькой, возможно, на одном погосте сплять. За то, что не забыли, як манэнькым Вы розумилы: "маты" – это "Мать"!
Спасибо, что в отличие от многих, Вы родину не стали забывать и ненавидеть тех, кто вытер ноги об Украину, став в ней воевать.
Спасибо, что на этом подпросторе, где сетевых разбойников не счесть, мы с Вами делим радости и горе, и понимаем оба: все же есть
единство нерушимого Союза, блакiтнi облака над тишиной и братские нервущиеся узы людей страны единой и родной!
…и осталось, мама…
Ах, какие были годы чудесные! -- На укрАинском балАкали дО ночи. И варили мы варенье воскресное, и себя мы разбирали по косточкам.
И сама собой велась стирка-глажечка, рушнички слагались в ровные стопочки, а потом – лото и… самое важное: «Не влюбилась ли ты случаем, дочечка?».
Время больно: по щекам и по темени, и распороты девичии платьица. Укатали Сивку годы до мерина. Все бы ладно, да никак не заладится.
Беды -- горстью, соловьями разбойники -- вороватое пошло нынче времечко. Позабыты наши песни застольные, отлузгАлись наши годы, как семечки.
И осталось только синее блюдечко -- по нему катаю гущу кофейную. А на нашей, мама, тихонькой улочке больше нет скамейки той под деревьями…
Укатали БТР-ами площади, а могилы топчет рать сапожищами… Не смогу я показать своей дочери твою хатку под роскошными вишнями…
БОЛЬ МОЯ, УКРАИНА
Боль моя – Украина… Шумно на перекрестках. Носят знамена с синим, флаги рвут на полоски.
Делят отца и сына сталью – да по живому. Бедная Украина снова под гнетом. В коме...
Тухлых идей скопленье, среди людей – и твари. Грозное оцепленье оцепененьем правит.
Тот, кто не с вами – лишний? Тем, кому с вами – вправо? Скоро цветенье вишни. Мне бы на холмик мамин.
Да, ведь, не пустят: «геть!», мол – на москалей охота. Черный скликает гетман черную злую роту.
Гладят стволы рукою, перепахали поле. А Украина стонет. А Украине больно!
Где ж вы, сыны и дочки? Выросло что меж вами? Правду порвали в клочья, шлете на землю пламя.
Или забыли «Отче», или «забили» вовсе? Разве «нэ бачать очi», кто вас толкает в пропасть,
кто вас на «тех» и «этих» так поделил неравно? Разве простят вам дети братские рвы и ямы?
Разве поймут сквозь годы этой войны причины?.. -- Смоют речные воды кровь и отца, и сына…
ДЕД МОЙ ГЛЯДИТ ИЗ ПРОШЛОГО
Знаю, что не доеду – взорваны рельсы памяти. Там воевали деды – нынче могилы ранят их.
Нынче кричат виваты черной до смоли сотне. Уши заткнули ватою, чрева набили плотью и
рыскают между холмиков, жаждут глумленья подлого, ржут до животной колики словно свиноподобные.
Памятники – в соперниках. Дети им стали ворогом! В каждой душе – по ценнику. А продают – не дорого
Родину, Батькiвщину ли – им же теперь до лампочки! В Евросоюзе – щирые: белые купят тапочки.
Ну, а кому не купят, то – так загребут бульдозером. Матери плачут. Ну, и что? -- В карты добавят озеро.
Выдадут им по грошику – на упокой и душ, и тел. Дед мой глядит из прошлого: был бы живым – со стыда б сгорел…
…даты потерь…
"Даты потерь -- самой преданной в мире любви...". Дверь неприкрытая в спальню и привкус ванили... Руки -- как плети... Когда-то они не смогли так протянуться, чтоб вовремя дать тебе силы.
Даты... На смятой дождями и горем земле горбится холмик с погасшей звездой маргаритки. Я не приду сюда... Мне не достанет тех лет, что присылала на праздник ты в ярких открытках.
Я не приду... Ну, а ты как всегда будешь ждать: без позывных в умерщвленную плоть телефона... Я же на речи, где только послышится «Мать», буду в ответ разрывать свое сердце лишь стоном...
Даты потерь... Потер-пи, потер-ять... Путеводной больше не светит окошко... Далекие дали мой проездной не признали, сказали: "негодный" -- слишком размыт он дождями и залит печалью...
ОТКУДА СОЛЬ?
Откуда соль? Разъедены асфальты. Круги вокруг ослепших в плаче глаз. Колокола… В тягучих мертвых альтах – такая боль… За них… за тех… за нас…
Такая пропасть – не застить телами мальчишек мертвых… Пеплом – на власа… Беда над всем: над ними и над нами… И – голоса… Вороньи голоса…
Плач черных птиц. А небо тоже – чёрно. Вода Днепра окрашена в бордо. И гром орудий – близкой смерти горны. Кого – сегодня? А сегодня -- кто?..
Твой или мой: отец, племянник, сын ли? Твой или мой: защитник, брат иль сват? И обращенье: «Смерть, скажи мне имя. И… подскажи – кто прав, кто виноват…».
ПЕСНЬ О ПСАКЕ
Сногсшибаясь, бегу к телевизору: тетя Псаки вещает как раз. Волосенок у ней, прям, невидимо – так и машет ручонкой от глаз.
Щиромордая и многоглупая – ну, не дать, и не взять, прям, лицо целой нации... Главное – зубы в ней: улыбаться, как южный кацо.
Дядя Мэтт ей читает нотации через слезы и сдержанный смех. но не внемлет лицо целой нации, снова в лужу усевшись при всех.
То по атласу тычет безмозглая, то припрется в одном сапоге… Скоро голою выйдет и бОсою, и совсем без ума – налегке!
Департаменту, может, и стыдно, но место Псаки забито на век: ведь из рода она благородного, хоть и Псака, а все ж – человек!
Ждет планета виденья привычного – Псаке внемлют и молод, и стар. Ничего, понимаете, личного -- просто шоу. Займите места.
СРЕДЬ СЕСТРИЦ
Я Сибирью своей наетая. Я родимой – по горло сытая. Потому что живу не где-то я – а в России, что матом крытая!
Что убогой и нищей старицей средь сестриц гейропейских – золушка. Только в ней мне милее стариться. Только в ней мне и нюхать волюшку!
Только здесь бере(ю)зовым праздником на поляны выходит Троица. Только здесь и увидишь разницу меж людьми: мы ж на Солнце молимся!
Мы Купалу зовем по летушку, а Илья в медосбор пожалует… А какие в Сибири девушки -- в гейевропу не выйдут замужи!
Широки по Сибири речушки, глубоко во Сибири Озеро. Ну, а песнь запоем – излечишься от всего, что хворобой прозвано.
На душевный покой -- и ласточки, и ко благу – прилет журавликов. Не беда, что зима не ласкова – так какие ж пекутся пряники!
Прирастает держава мудростью: сибиряк и в столицах славится… Гей, Европа, очисти улицу для России -- мы сами справимся!
…отраженье мамы…
Мама, мне сегодня не спалось – что-то не заладилось на праздник. В горле запершило… Только слез не было – ни горьких, ни напрасных.
Этот день не очень мной любим: без тебя – какой там день рожденья? Далеко ты… А «отечеств дым» застит разум и в моих «владеньях».
Много ли работы? -- До чертА! Отдохну, наверно, лишь за гробом. А в тайге, мамуля, краснотал, а в реке – полным-полно сороги.
Ты любила собирать грибы и заядлой ты была рыбачкой. Мне же, мам, поверь, -- не до ходьбы. Мне бы, мам, хоть капельку удачи.
Помощи бы из надежных рук, и тепла – от искреннего сердца. Не спалось сегодня -- бросил друг… Не на кого больше опереться.
Захлестнуло болью… Небо – в хмарь. Лето обокрали потепленья. Я открою молча старый ларь, где хранятся тайны поколений.
Я надену туфельки «с гвоздем», в зеркальце твое взгляну с надеждой и… тебя увижу… Нам вдвоем снова будет хорошо. Как прежде…
БЕЖЕНЦАМ
Приезжайте, братья, приезжайте -- будут вам и хата, и очаг. Мы попарим вас в сибирской баньке -- так, чтоб горе высохло в очах!
Мы покажем вам такие дали! И откроем души нараспах. Мы и не такое, ведь, видали в тех далеких прожженных годах.
Шли составы раненых, голодных, и делили мы, сибиряки, поровну горбушки -- хлеб народный -- у великой ленинской реки.
И делили кров, и понимали: за уральским угольным хребтом, братски обнимаясь, воевали за одну страну -- москаль с хохлом.
И с одною с песней из окопов шли на ненавистного врага киевлянин и сибирский хлопец с родненькою «мосинкой» в руках.
И орали в мать и чью-то душу, вспоминая синие платки, русскую, советскую «Катюшу», заставляя фрица класть в портки!
И потом, сдирая в кровь колени, вместе водружали на рейхстаг флаг, который дал великий Ленин – наш кровавый и победный флаг!
И под этим стягом шли к «заветной», покоряя дно и высоту, той мечте, что путь брала от Лены, простираясь к вашему Днепру…
А теперь… низвержены колоссы, на могилах прадедов – стада. И идут на бойню ради «боссов», разрушая мир и города.
Приезжайте, братья… приезжайте. Привозите раненных детей. Мы достанем хлебосолья скатерть – от войны спасая и смертей…
ИМ ПОМЕШАЛ КОБЗОН!
Упасть – не встать: им помешал Кобзон! Мозоль в глазу, когда на сквере -- Ленин. Снести-разрушить… Бедный «Робинзон»! -- Сжечь на костре – ведь он не ихней веры.
Они же – укры! Берегись народ! Богдан – предатель. К шибенице гада! Всем украм укры! И Майдан зовет. Но тут Европа… повернулась задом.
Европа ходит с носовым платком: где рот зажмет, а где и вытрет руку, и отлагает, сволочь, на «потом» вступленье «в»… Европа тоже -- сука!
Скрывает лица мода балаклав. Одни глаза. Все остальное – …гоп-па! Куда ж деваться, если за базар не отвечает подлая Европа?
Шли на Донбасс: по «ватникам» долбить. Донбасс им дал -- умылись красной юшкой. Кто виноват?.. -- А не с кого спросить: закон теперь – продажная подружка.
Или дружок. Без признаков полов. -- У них, у укров, будет, как в Европе! Они и так -- столь наломали дров, что, и вступив, останутся лишь в …-опе!
Скакать начнут: “Обама – тэж москаль!». Свинячим клином двинутся на Запад… И «Диким Полем» зарастет, как встарь большая дурь… На радость Римским Папам.
ТАМ, ГДЕ СМЕРТЬ ЖИВЕТ
Там, где смерть живет во подсолнухах, там где град стоит «Градом» меченный -- там железные в небе соколы дышат падалью… человечией.
Не видать земли красну солнышку – не согреть постель под солдатами. И дома стоят без оконышков – будто, впрямь, и в чем виноватые.
В балаклавы дни одеваются – нынче стыдно дням, нынче соромно. И вороняя стая мается – до сытА едят нынче вОроны.
Где-то плачет мать на окраине. Где-то жёнки рвут белы волосы. Поселилась смерть на УкрАине, и ползет война полем полозом.
ШелковИчная льется кровушка, по погостам – мат рiдной мовою, и свистят в ночи – не соловушки, а свинцовые, да граммовые.
По садкам лежат неизвестности: неглубОки рвы -- плохо спрятано. Как ушли браты в небо лестницей – не найдут теперь виноватого.
Там, где смерть живет, будет холодно – к Покрову печей там не истопить. Не удастся там, хоть и голодно, из подсолнухов нынче масло бить…
…мне страшно, мама…
Мне страшно, мама. Я не помню, какой был день из тех семи, чтобы ворваться с дикой болью он мог себе позволить, и
кто слал сигналы накануне в мой яркий предрассветный сон?! А дни стояли… Как в июле! -- Сентябрь был полон и влюблен.
И я любила… И неверой я закрывалась от тебя. И черное казалось белым тогда… второго сентября.
Переполнялось сердце светом, что я люблю, как никогда. Ты уходила… Тихо… Где-то... А весть ползла по проводам
и… взорвала! Сестренки голос – из преисподней. В сердце – кол! Как обухом… Впервые новость меня обрушила на пол.
«Нет мамы больше…» -- и неверой вмиг запотели зеркала. И все вокруг казалось белым, а черной… только боль была.
И -- киноленты, киноленты: из школьной жизни… Из большой… А между нами – километры, не умножаемы на ноль.
Тебя несли. И с каждым шагом все уходило вдаль и прочь… Горела под пером бумага, не в силах горе превозмочь.
Невера не вернула время. «Прости» -- потеряно в пути. И лишь обида -- как ты смела уйти, уйти, уйти, уйти?!.
Мне страшно, мама. Я не помню, перед каким я днем в долгу… Я распрощалась с той любовью. С тобой проститься – не могу…
ДЕВУШКЕ В ЖОВТО-БЛАКИТНОЙ ШЛЯПКЕ
Девушка в жовто-блакитнiй шляпке, не устали ль вы скакать по пляжу? Виллу вам купил на море папка – он же не простой, он – суперважный.
Как партиец знатный «Батькiвщiни» он сидит разряженный у Радi. Очень любит дочку он и сына, и… угодья у Кiровоградi.
Отправляя вас поближе к югу, от войны он уводил и бойни, а теперь он подымает руку "за" войну… И выше, и свободней.
Он теперь уверен и спокоен. Выучит вас в Гарварде, наверно, потому, что знает цену войнам, крови цену знает, несомненно.
Знает, как насилуют девчонок толпами…, и ржут, пуская пену. Знает, как исколотый подонок вырезает свастику на пленном.
Знает, как куражатся над трупом, животы беременным вскрывают… Знает все… Но голосует тупо, банды Украины восславляя…
Девушка в жовто-блакитной шляпке, не скачите весело по пляжу -- то, что натворил сегодня папка, сторицей вернется вам однажды.
ТИШЕ, МАЛЬЧОНКА…
Тише, мальчонка… Тише. Только дыши пореже. Скоро тебя услышат. Скоро металл разрежут.
Вынут из-под обломков – папа поднимет крышу. Не шевели головкой. Тише, мальчонка. Тише…
В цепь растянулись люди. Бережно ширят нишу. Ручки скрестив под грудью, тише мальчонка дышит…
Мама, сестренка – рядом, молча застыли в нише. Их поливали «Градом»… Тише, мальчонка… Тише…
Шарят вокруг руками. К тельцу – все ближе… ближе… Больше не встанет мама. Тише, мальчонка… Тише…
Вот и достали… Боже! Выжил сынишка… Выжил! А кулачки – без кожи… «Тату, я ж був тыхишэ»?..
…телеграмма…
Устало оглянусь. Там милый дом, балконов зарешеченных оградки, и арки -- как раскрытый рот -- проем, и запись в разлинованной тетрадке:
«Я на работе. Вымойте полы. Собаку прогуляйте и… уроки. Приду – проверю. Мама»… -- И – полынь… Сердцебиенье... Боль… И эти строки…
Да, если б дело было лишь в полах, в уроках или красной пастой «двойке»! -- Мы б жизнь не прожигали в пух и прах, и не казался б мир на вкус нам горьким.
Ах, если б, мама, мы могли вернуть, или вернуться в детскую обитель – ты подсказала б нам, как выбрать путь, как правду говорить и не обидеть,
как сэкономить деньги на еде, как от простуды уберечь ребенка и дать бои дворовой лебеде, и где стелить заветную соломку…
Ты рассказала б, как определить медвежую услугу, чтоб в капканы не заводила жизненная нить, и чтоб любовь не наносила раны…
Ах, если б, мама, мы могли дружить, не разрушая уз семейных кланов, и лоскутки так грамотно сложить, чтоб получилось ровным одеяло…
Ах, мама… Если б это бы «кабы» не тормозило нашего похода, не заводило в лес, да по грибы в прогорклое от боли время года,
то все бы шло иною колеей… И ты б гордилась нашими делами. Но ты лежишь… под этою землей – и не достать тебя уже руками…
…Полы помыты. Выскоблены так, что зайчики поплясывают в рамах. Но я сняла б с них краску, даже лак! – чтоб почтальон принес мне: «Еду. Мама.»…
НЕ ЗОЗУЛI ЧУТИ
«Знов зозулi чути голос в лiсi…», -- пели так и бабушка, и мама. Но теперь не слышно этих песен: пала Украина… Пала в яму.
Черные дымЫ – как злые джинны. Гулкие раскаты -- как набаты. С ужасом смотрю на Украину: где же те садки, что «бiля хати»?
Где же той кукушки род старинный? – Злые лишь остались кукушата, и теперь растят на поле мины, как хлеба… И ищут виноватых.
Кровью, а не соком шелковичным залиты бульварные асфальты. И с рукой протянутой, как нищий, на коленях просит хлеба «мати».
«Рiдной ненькой», как рабой, торгуют, топчут и посевы, и погосты, и впускают в храмы весть дурную: о нацменах и о холокостах.
___
«Знов…» -- и вновь озноб в средине лета: песня оборвалась недопетой… И кукушка затерялась где-то, или… расстреляли по навету…
СЕМЬДЕСЯТЛЮТЫЙ
Семьдесят лет. Скоро грянут салюты там, за кордоном, а здесь – тишина. Здесь День Героев не празднуют в лютый -- есть такой месяц. Такая война.
Есть такой бунт – и кровавый, и мрачный: семеро бьют, а лежачий молчит. Есть такой ор – не людской, а собачий, и под него сокрушают гранит.
Есть такой ветер – трубит крематорий: в нем и Одесса, и Харьков, и Львов… И наступает на грабли Истории шайка безмозглых жестоких воров.
Есть такой гнет, где в гудронную бочку память бросают и весело жгут. Скачут и ржут. Украину, как дочку, сватают чохом. За так отдают.
Семьдесят лет. Скоро грянут салюты здесь, за кордоном. А там снова бой. Люди -- как лютики. В страшный и лютый век мы живем, украинец родной…
…к маме. Тропка памяти…
К маме… Тропка Памяти. Рассвет. Догоняя пору полнолунья, я пойду на цыпочках. След в след – за вечерним мамы поцелуем.
По туманной пенке, по стерне, мимо очеретов и полыни -- чтобы почитала мама мне сказку о житье в хорошем мире.
Чтобы было в сказке много дум, добрых лиц и радостных улыбок. Чтобы был крылатый в них скакун, уносящий от больших ошибок.
Чтобы касса помощи была – мне подбросить вовремя поддержку, и дежурных было два крыла – подхватить монетку, если решкой.
Чтобы было маме там тепло в оренбургском пухе… И без квоты чтобы ей гордиться повезло и семьей моею, и работой…
К маме… Только призрачен мой путь: ни купить, ни заказать билета… Но, когда не можется уснуть, все-таки, мечтаю я об этом…
WAS IST DAS?
Пена всплыла… Эх, собрать бы дуршлагом! Выбрать по хлопьям и смыть в унитаз. Жовто-блакитнi колышутся флаги: Что это? Что это? Что… васисдас?
Вас-то и сдаст зажиревшая свора – сгонит в котел и напалма поддаст. А над Донбассом – за вороном ворон: Что это? Что это? Что… васисдас?
Городу роз нынче выпали грозы – сыплют враги за фугасом фугас. Скорбно в Россию -- обоз за обозом: Что это? Что это? Что… васисдас?
В Киеве – дядька. Над ним – панталоны в звездах на синем. Безжалостна мразь. Тушки бойцов загружают в вагоны... –- Что это? Что это? Что… васисдас?
«Пусть перебьют все друг друга!» -- приказом, братоубийству читают намаз. Бьются за газ или секторы Газа? -- Что это? Что это? Что… васисдас?
Пена сойдет. На кровавом бульоне будут гадать: кто был прав в этот раз? Черных не счесть матерям медальонов… Что это? Что это? Что… васисдас?..
НА КОЛЕНИ!
«На колени! На колени!» -- пацанва дрожит от страха. Здесь – не там. И здесь не стрельнуть. Долу взгляд, в поту рубаха.
Три недели, три недели воевали кто, чем может… Кто, как может. И не ели. И боялись, что положат.
Вот и он – искомый ворог: взгляд отцовский, строг и властен. И родной до боли говор -- с буквой «гэ». И не опасен.
-- Шо, сынки, наелись каши? Вам березовой бы надо, да свои вы... Мы же – ваши здесь, в донбассовском отряде!
Пыль и гомон, и воронки, и лежащие ограды… Метил он в бензоколонку, а теперь поставлен рядом
на колени… «Мамо-мамо, ты насщо мэнэ пустыла? Це ж вийна, а нэ парады! Бачышь, хлопцив пэрэбыло?!»
Мылись в бане. Долго, нудно, оттирая пот и сажу. В это солнечное утро люди им Донецк покажут.
Поведут дорогой длинной и усыпанной цветами к свежевырытым могилам, где седые плачут мамы…
«Шо ж вы, хлопци, наробылы? Хто ж вас, хлопци, так пидставыв? По кому ж вы, хлопци, былы – по дитям зи старыкамы?..»
Хлопцев ждут, и тоже плачут там, у Киевской заставы. А могло быть все иначе, если б думать их заставить.
А могли б цвести здесь вишни, и сажали б люди розы… Но не вышло… Нет, не вышло… -- На колени – тоже поздно.
Нет у этой боли срока. Память – это не заначка. Перед дядькою «з востока» на коленях плачет мальчик…
…вышивала мама мне тюльпан
У меня, ведь, тоже было платьице -- мама гладью вышила тюльпан... Я была чистюлей. Капнет -- жалиться: мол, боюсь я грязи этой, мам!
И косички были -- туго стянуты хвостики резиновой каймой... А квартира наша -- солнцем зАлита. Как давно все было! Боже ж мой...
Пароходик памяти качается в лужице осенней... Слог газет на пилотках наших -- чтоб не сжариться на днепровском пляже... Нынче нет
ни скрипичных ключиков, ни бАсовых. Мама уходила в рак -- не в рай... Белая палата -- выше классом, но крикнуть бы тогда: "Не улетай!..».
Мамочка... когда теперь увидимся? Есть ли в дворик там свидальный лаз? Взрослое расшила платье бисером, но тюльпан твой лучше был в сто раз...
НИКОГДА МЫ НЕ БУДЕМ БРАТЬЯМИ
«Никогда мы не будем братьями ни по родине, ни по матери. Духа нет у вас быть свободными – нам не стать с вами даже сводными. Вы себя окрестили «старшими» - нам бы младшими, да не вашими. Вас так много, а, жаль, безликие. Вы огромные, мы – великие…»
(отрывок из стихотворения Анастасии Дмитрук).
«Никогда мы не будем братьями», -- пишет девочка в школьном платье и бьет размашисто, бьет уверенно! Что попишешь тут? – Младо-зелено.
Ей вбивали в головку милую вместо знаний ботву суглинную, вместо истин – проказу черную, вместо правды -- брехню суконную.
Возомнили: «они – великие». А они, вон, в портки насикали. Не под нашим мечом, не русичей – под донбассовским. Те -- могучие.
Ты кичишься, дитЯтко малое, тем, что сдуру вы намайданили, что порушили, как нагадили… С вами точно – не быть нам братьями!
Впереди у вас – доля низкая: вам каты нальют брюкву в миски, и по телам пройдут, как каратели… С ними точно – не стать вам братьями!
Только видишь, в годину страшную посылаем мы помощь старшего. Кров даем теперь погорельцам, и кровь сдаем туда, где бомбите вы.
Может, год пройдет, может, два минет, и в себя придет братский наш народ. Отряхнет народ пыль майданную, и бежать вам всем с чемоданами.
Никогда не бывать нам сводными – мать одна у нас, первородная. Кровь славянская – сила Божия. Близнецы мы, а не похожие!
А КОШКА СИДЕЛА…
А кошка сидела – ей не было дела до пыли и смрада, и запаха тлена. Ей не было дела до гулких раскатов. Она лишь сидела. У взорванной хаты.
Там было так тихо, что замерло лихо. И в норке замолкла с мышатами мыха. И, весь распластавшись по грязному полу, кошачий хозяин лежал полуголым.
А новая кукла с растерзанным «ма-ма» с оторванной ручкой лежала-молчала. И кошка смотрела, как тонкою струйкой сбегала по стенам известка в кастрюльку.
Она понимала, что страшная сила ее не достала. А дом разбомбила. И было ей жалко разбитую крынку, дивана родного с прожженною спинкой,
кошачьего лаза и теплой лежанки – всего довоенного было ей жалко… И, щурясь на солнце под звуки раскатов, заплакала кошка у взорванной хаты…
…матери приснился страшный сон…
Я сегодня, мама, в пустоту выпущу бумажный самолетик. Пусть он пребывает на посту, охраняя водный мир от плоти,
где плотва становится жирней только после плотного помета… Здесь, в краю нескошенных людей -- сто кубов породы для подмета.
Полимерно пластыри в шкафу обитают за стеклянным входом. Шейхов на убогую софу доктора уложат на обходах.
У девиц лишь колкости в руках – сунешь палец, отгрызут и руку… А в хоромах этих, как в сачках – бабочки стряхнут мукУ на мУку.
Я сегодня, мама, в пустоту отправляюсь на газетных крыльях. В звездную густую суету, в переходы от жары до стыни,
ту, в которой миражи куют, и кукуют коротко кукушки. В ту, в которой принятый уют – санитары с пробой на макушке.
Ты меня надолго не теряй – я лечу, покуда шепчет ветер. Я ушла разведывать свой рай и искать свой цветик-семицветик.
В пузырьках от вспененной воды столько есть пространства и свободы…
-- Боже, сбереги их от беды! – молит врач. И принимает роды…
ТАМ СТРЕЛЯЮТ ПО ДЕТЯМ
Долго не спали… Казалось, что бредит телеведущий на «двадцатьчетверке». Там, мол, осада. Стреляют по детям -- как по косулям из старой двустволки.
Сыплют из «Градов». Бомбят на рассвете -- нет ни креста, ни намека на Бога. Снайпер на крыше! Стреляет по детям! Ставит зарубки – заплатят. И много.
Лица закрыты. А пули, как плети режут насыщенный копотью воздух. Вон, с той высотки стреляют по детям -- словно по птицам… по свечкам… по звездам…
Вынесли гробик – до года на свете, «мама» и то разучить не успели… А минометы – по спальням, по детям… «Воинам – слава!» -- орут в децибелах.
На одуванчик нацелился ветер – дунет, и семя умчится кометой. Это – не здесь. Здесь стреляют по детям, жизнь выпуская, как дым сигаретный.
Вам же придется за это ответить! И без поправки на давности время. Вы же стреляли по детям… По-де-тям! Целясь, как в тире -- без тени сомненья.
…мама, я мечтаю о любви…
Мама, конопачу, конопачу -- мыльные латаю пузыри. Нагадай мне мамочка, удачу. Хоть чуть-чуть удачи подари.
Знаю, там, в твоем далеком царстве есть, что хочешь – надо, так бери! Не прошу я, мама, о богатстве. Я прошу о капельке... любви.
Я ее растратила, похоже. И, даря сердечные ключи, сыпала: на крыши, на прохожих -- как купюры сыплют богачи.
Люди подбирали. Были жадны – отчего не взять, коль задарма? Сохло все. А нынче мрет от жажды – безвозвратно. И схожу с ума.
Ни один в ответ не поделился! Уползли ужами, не взлетев. И теперь в своей высокой выси, я тужу, что факел догорел.
Собираю пазлы фотоснимков, расхлестав песочные часы, строю замки и читаю инков, и кошусь на звездные Весы.
Мама, конопачу, конопачу, лунные латаю пузыри… Ты не бойся, только -- я не плачу. Просто я мечтаю… о любви…
ПРИЗРАК ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ
Обманули солдатушек – повели в дурной поход. И теперь палят из пушек солдатушки прям в народ.
Не в чужой народ, не в скверный – в тот, кто зять и, сват, и брат, кто такой же правой Веры, в тот, что так же не богат.
Заряжают, заражают черной ненавистью ствол. -- Бабы новых нарожают! Что стоишь? Давай, пошел!
По домам, по крышам сирым, по дорогам и мостам… Нет ума – довольно силы: рвутся мины тут и там.
Скочевряжился подсолнух, надломил стволовый крик: Пронесет? Нет… снова – сполох. Обожгло. И, бедный, сник.
Вот и речка-невеличка, как «насиння» -- детвора… Черный ястреб… Словно спички – врассыпную… -- Не игра...
Полегли, как тот подсолнух на рубиновый песок… Слева сполох… Справа сполох… Давят вишни… Горек сок…
А за полем-полем-полем – черный дым. Сожгли тела. Где же ты, безвестный воин? -- Степь бела, и мать бела.
Не доставят похоронку: -- Что за роскошь? Цыц, ботва! Сыплют жизни словно пшенку. Жгут тела, да шьют дела…
А с Майдана – снова сотни: пацанва, как пацанва. Скоро лягут. Тесно, плотно. Сына нет, а мать жива.
Маршируют солдатушки. Ждет их край передовой. Заряжает мясом пушки призрак Третьей Мировой…
…я пишу тебе, мама…
Снова дым вертикально. Значит, будет мороз. Я пишу тебе, мама. А чернила из слез.
А чернила – из ила, и русалочий дом так похож на могилу, и так холодно в нем.
Путь ко мне не наезжен от ворот, до ворот, и дорогою снежной счастье в дом не придет.
И сугробы, как дети -- и за холмиком-холм… Лотерейный билетик обманул… – и комком.
Снова складывать буду слов нехитрый букет. Голубых незабудок в нем по-прежнему нет.
Там, где яблони-вишни был когда-то мой дом… Только, видишь, как вышло: я не в нем, ты не в нем…
АНГЕЛЫ ВОЙНЫ
Да, "у войны - не женское лицо". Тем паче, если поднят меч на брата... И было в битве много храбрецов, но не было средь павших виноватых.
Вина кружилась черным вороньем над куполами царственной Столицы, и гибли парни, взятые в наем, и старились над похоронкой лица.
И где-то там курился черный дым, и хлебом скошенным лежали чьи-то дети… Страна жила. Без траура по ним, так, будто вовсе нет войны на свете!
И вот -- вина. Ее не искупать лишь тем, чье горе вечно, безутешно. Виновны все. Святы седая мать и ангелы войны: они безгрешны…
…я обещала, мама…
В гости зовут – не друзья, не враги… шаги. Снова мне снились и Днепр, и старый дом. Я обещала, мама, что на штыки в жизни своей не буду менять перо.
Я обещала, что буду любить – не ждать. Порох не сыпать, а струпья сжигать в печи. Все буду делать, как надо… Но, вот, молчать… Мама, ты зря учила меня: «Молчи!
Если обидят, и если поймут не так, или обманут, завалят песком тропу, иль продадут – хоть за рубль, хоть за пятак, или из дружбы соорудят тюрьму…».
Не научила… А перья я берегу: пусть, не поднимут, но знаю, -- дадут писать… «Не предадут – это точно!» -- скажу врагу. Выведут к людям. В трясине настелют гать.
Так что прости мне, мама... Сухой закон – он, ведь, для горла… Глаза я держу в сухом. Даже, когда по тебе подступает ком -- злей становлюсь… Но перу – не бывать штыком…
МУРАВЬИНЫЕ ИГРЫ
(войнам всех типов-видов посвящается)
Выбирать – это тоже большая-большая работа, потому что друзей выбирают отнюдь не на час, потому что на них, как на лучшее, выделит квоту тот, кто сверху глядит на наивных и яростных нас.
Тот, кто сверху глядит на дела суетливо-мирские -- как на "войны" в песочнице мамы с балконов глядят… Муравьиные игры – серьезные бойни людские, где взаправду хоронят отважных и смелых солдат,
Ему кажутся глупостью рядом с огромным светилом, предназначенным зерна лелеять и всходы ласкать… Но растут и растут вместо хлеба по весям могилы, над которыми плачет гроза, словно старая мать.
Выбирать – это тоже большая ответственность нижних, самых нижних слоев, обреченных на каторжный труд -- тех, кто будни на нить выживания нищего нижет, тех, кого небожители "быдлом" своим нарекут.
Тех, кто пашет и сеет, и пушечным мясом зовется, тех, кто учит детей зарабатывать черный кусок и любить эту землю и доброе-доброе солнце, а не учит лизать почерневший от крови сапог!..
…Богу кажутся глупостью рядом с огромным светилом, предназначенным мирное небо от гроз охранять, муравьиные войны, где шило меняют на мыло, и береза чернеет, как над похоронкою мать…
© Copyright: Инна Молчанова, 2016 Свидетельство о публикации №116091101159
|