Светясь магическим числом, помноженным на десять раз, как в ореоле золотом, прекрасны в профиль и в анфас, прекрасны, в общем, как всегда, и с ямочками на щеках, вы смотрите, как города и веси восклицают: «Ах!», и рукоплещут, как партер. Да как же не рукоплескать?! Но детский пыл и пляс химер воспринимаете, как мать. Как Божье чудо – человек, познавший мудрость и любовь. Где слава, где вчерашний снег? Кто может быть «звездой»? Любой. Но творчество – великий дар, и женщины, которых вы слепили трудно, как гончар, не отрывавший головы от круга целую судьбу, они умеют покорять. Они на Суд, хваля трубу, придут за вас похлопотать. Целую, примадонна, вам посеребренную ладонь и верить не прошу словам, но между ними жгу огонь. Как тот, кто с детства полюбил с экрана вашу красоту, к ногам и свой наивный пыл среди других химер кладу.
16 июля 2007 г.
Е.
Ах, дочка! Что за странная картина! Чем больше вас у нас, тем я старей. Чем вы взрослей, тем пуще паутина виски мне заплетает. Тем скорей
скрывает плечи нашего забора такой густой, кладбищенский бурьян. Природа с синим взглядом прокурора читает приговор, бьет в барабан.
Аннотация к диску
В карете русского романса по уцелевшей мостовой я ехал к Вам. Душа рвалася быть настоящей, быть живой.
Доехал я. Забиты окна. На двери сердце – все в крови. Ну что ж, войдем, вздохнув глубоко, и будем грезить о любви.
Дом в разрезе
Посвящается троим соседям, погибшим в 2000 году при попадании в наш подъезд учебной ракеты
Память порой может больно кусаться – страшно увидеть в разрезе дом, жизнь, по которой бритва садиста грубо прошла, а потом наизнанку вывернула бедолагу рывком.
…В черном колодце звезды не млели. Вещи, как люди, томились в аду, дым их душил, пылевое скопленье. Стенки проткнутых (удар!) перекрытий арендовала под свой вернисаж смерть – самобытная сюрреалистка.
Словно дерюга, свисали портьеры, шкаф над провалом стоял без дверей, тупо мерцал в пустоту телевизор, лифчик болтался на выступе остром, стулья сцепились, сплелись со столами, в комья скатались матрасы-ежи, как паутина, проводка. Повсюду брызги паркета... Разрезанный дом деревом сделался, раненым в душу молнией. Жутко мне было глядеть в это обуглившееся дупло. Я побывал на войне, несомненно. И получил неприятный урок: все, что сегодня с тобой, что ты знаешь, как неотъемлемое и свое, завтра легко отберет Провиденье - так же легко, как у спящего чада мы из подмышки игрушку берем.
25 сентября 2007 г.
***
«Я ухожу» - скажу я ей. Она пожмет плечами и молча приоткроет дверь: пошел к такой-то маме!
Давай, родной, лети, смешной, тебя я отпускаю! А за порогом снег и зной, метель и боль такая,
что я поспешно отступлю к нахохленным пенатам и вспомню, как ее люблю, в безволии проклятом…
Памяти Нели Яшумовой, однокурсницы по Литинституту
Пройдет еще лет пятнадцать, из нас половины не станет. А помните, как мы смеялись под кафедрой, где сквозь очки глядел на нас подслеповато рассеянный преподаватель и голосом глухо-скрипящим баюкал наш курс? На куски, шурша, распадается фреска: там нету лица, там детали. А мимо нее пробегают другие, цветеньем светясь…
И разве кому-то есть дело до странных замашек поэта, который вдруг камушек поднял и водит им в воздухе глупо, на место приладить стремясь?
21 сентября 2007 г.
Октавы для крутого мотоциклиста
Родиону
Раненый в руку жестокой судьбой, он ни аза не боялся, прыгнул в седло, как заправский ковбой, и на «Судзуки» помчался. Словно бы меч с самурайской резьбой, путь перед ним расстилался. И Фудзиямой поступок его вторгся в сознания глубь моего.
Черная куртка, бликующий шлем, на муравье-мотоцикле он был похож на героя поэм иль скандинавского цикла, Роланд, Кухулин и Сид… Глух и нем, там, где хибара поникла, зыркая из-под клешни козырьком, крыл его злобный татарин тайком.
Кашляет сухо курильщик-мотор. Город с плохим переносом, сзади остался Херсон. С этих пор время провиснувшим тросом слилось, решая классический спор, с местностью бешеным чесом. И для твоей театральной души были подмостки шоссе хороши.
Все разгадал расторопный француз, хоть и не нюхал навоза. Муза дорог – неплохая из муз, Вечность – как статуи поза, ну а стихи то ленивей медуз, то на обгон паровоза. В общем, хочу я сказать, что мужик в самую суть виртуозно проник.
Не осуждай кабинетную прыть – много детей у зануды. Как бы хотелось мне ехать и плыть, только все это причуды стоика в бочке, решившего быть сторожем возле запруды. Пусть незнакомка мне несколько роз лет через сто принесет на погост.
…Водка налита, и ночь, как ковчег, всклянь просмоленный. За встречу! Конь двухколесный вкушает ночлег, сотни местечек далече. Пляшет в зрачках громыхающий бег, курица, рюмки и лечо. Друг мой московский сидит во хмелю. Больше друзей только женщин люблю!
Как появилось 8 марта
(мужская версия)
У Клары с Розой в этот день товарищи собрались. Тень наводили на плетень и в будущее рвались.
Укутывали кумачом скелет капитализма, мешали водочку с вином, чтоб крепла их харизма.
И все бы кончилось ничем, и день бы в вечность канул, мужчинам не создав проблем, когда б не вышел казус.
Подпольщик Гюнтер, воротясь с проваленной квартиры, на все живое осердясь, асфальт стирая в дыры,
принес с собой букет цветов. Они паролем были. Он был их выбросить готов, но так как драпал в мыле,
то все на свете позабыл. Ему открыла Клара. И блеск улыбки озарил прихожую, как фара!
«Ах, Гюнтер, неужели мне?!» «Ya, ya», - подпольщик рявкнул. Так нам аукнулась вполне проваленная явка.
Тут Гюнтер, Розу увидав, раздухарясь не в шутку, свой верный «Вальтер» ей отдал, бинокль и самокрутку.
Все загалдели в тот же миг, «Вставай проклятьем» спели. Под утро протокол возник, и мужики прозрели...
Баллада про Шалтая
Шалтай-Болтай никогда не падал и не разбивался великий Болтай. Он бился в Париже на баррикадах, а позже отправился в желтый Китай.
Он в Индии был, путешествовал в Чили, он на Украине колхоз поднимал, сеньора Болтая едва не убили в какой-то из диких глухих Гватемал.
В Шалтая влюблялись едва ли не хуже, чем в Бонда. Ему предлагал Голливуд любую картину: и вестерн, и ужас, но скрылся Болтай от киношных зануд.
Навряд ли он мог им простить Хиросиму. Он за мемуары надолго засел. Шалтай с Горбачевым военную зиму от шара земного отвел - и запел!
«Ла Скала» внимал, бесновался Уэмбли, Большой рассыпался от грома ладош, и сам Копперфилд, как ненужная мебель, в проходе укрывшись, краснел до калош.
Ну что еще? Не удивишь папарацци капризами звезд, но отныне их рать готова за клок пипифакса подраться, чтоб облик Шалтая, Болтая-Шалтая, Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая, Шалтая-Болтая найти и собрать.
***
Одинокая свинка морская, что сидишь ты печально в углу, мимолетно о чем-то вздыхая в предрассветную серую мглу?
Недоедена хлебная корка, ломтик яблока весь пожелтел. Даже Бунин и Гарсиа Лорка много-много часов не у дел.
Лишь настенные тикают глухо ретивому изнывшему в такт, да звенит надоевшая муха, разлетясь на любимый компакт.
Ах, юдоли земной быть ли сладкой?! Счастье что? Недолет, перелет. Ты зеваешь и розовой лапкой мелко крестишь свой розовый рот…
Памяти священника Андрея Николаева, сожженного 3 декабря 2006 года вместе с семьей – женой и тремя детьми
Эй, гуляй, Россия-мать, парни боевые! Как дрова, попов сжигать разве нам впервые?
Эй, гуляй, гуляй, гуляй, хлюпай керосину! Поп с детьми поехал в рай, захватив скотину.
Попадья взяла ухват и любимый бисер. Будя всяких вышивать, с крылышками, в высях.
Браги жрать нам не давал, в храм ночами лазить, грешниками обзывал – как с таким поладить?!
Вон артист к нам приезжал, гастролер столичный, словно бы вареньем зал вымазал клубничным.
Мол, на Западе уже все пусты и гадки, а зато у нас в душе тридцать три загадки.
Русской тайны не замай, хоть слуга ты Божий! Впредь акафисты читай с угольком на роже.
Поумнее бы другой вспоминал с амвона стих Есенина лихой, духом самогона
свой приход благословлял. Мы бы ликовали… Больно высоко летал, да шутя достали.
5.12.2006.
Слепая птица
Я уныл и равнодушен, но в моем активе есть золотой кусочек суши, дом, куда ворам не влезть.
Там живет слепая птица, птица песен не поет, птица на руку садится и в глаза меня клюет.
Птица сердце вырывает, птица любит, как жена. Никуда не улетает, драгоценна и страшна.
Кто из нас погибнет первый, знает только злобный тролль, что крадет у нас консервы и усиливает боль.
16 ноября 2006 г.
***
Нас медленно-медленно Бог убивает, как будто к кресту прибивает пером, как будто с нас бережно кожу снимает задумчивый ангел с душистым крылом.
И, корчась на койке небесной больницы, мы снова живыми наутро встаем, опять розовеют прозрачные лица, иссохшие члены снуют чередом.
По новой бессмысленно книгу листаем, и, словно Пиноккио, в школу идем. А девка, чью честь у ларьков пропиваем, дрожит в нас, как луч в помещенье пустом.
