Лети, кораблик мой, лети
вперёд, в излюбленную бурю,
пытаясь Родину найти
неповторимую, другую.
Домой вернуться - не поймут,
а здесь остаться - не оценят;
не унывай, терпи, пусть труд
богатства все тебе заменит.
Идут года, но та же грусть,
и стая туч на небосклоне.
Кого за это упрекнуть,
какой молиться мне иконе?
Пускай нелепо и смешно
мы жили в годы молодые,
но знаю: сердце всё равно
летит туда – назад, в Россию.
2009
Печальный Орфей Ходасевич
Владислав Фелицианович Ходасевич (1886, Москва -1939, Париж). Поэт, переводчик, прозаик, критик, мемуарист.
По определению Николая Гумилёва, «европеец по любви к деталям красоты», Ходасевич «всё-таки очень славянин по какой-то особенной равнодушной усталости и меланхолическому скептицизму».
Владимир Набоков считал, что Ходасевич – «крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней».
Действительно, в отличие от акмеистов, символистов, футуристов и прочих «истов» начала XX века у Ходасевича кристально чистый пушкинский слог и тютчевское космическое восприятие жизни. Но при этом неизменная тревога, ожидание и печаль:
Всё жду: кого-нибудь задавит
Взбесившийся автомобиль,
Зевака бледный окровавит
Торцовую сухую пыль.
И с этого пойдёт, начнётся:
Раскачка, выворот, беда,
Звезда на землю оборвётся,
И станет горькая вода.
Прервутся сны, что душу душат.
Начнётся всё, чего хочу,
И солнце ангелы потушат,
Как утром – лишнюю свечу.
«Смолоду «мудрый как змий» Ходасевич, человек без песни в душе и всё же поэт Божьей милостью, которому за его святую преданность к русской литературе простятся многие прегрешения» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
«Ходасевич культивировал тему Баратынского: «Мой дар убог, и голос мой негромок» – и всячески варьировал тему недоноска…» (О. Мандельштам. Буря и натиск).
Дружившая с Ходасевичем Нина Петровская наставляла его: «Вашу «Элегию» – отвергаю. Холодно, пахнет Пушкиным, – это не Ваше. Не забирайтесь на чужие вышки. Ломайте душу, всю до конца, и обломки бросайте в строфы, таков Ваш путь или никакой…»
Кто-то определил Ходасевича как поэта одной темы – неприятия мира. Отчасти это верно. Во многих его стихах буквально клокочет протест против зла, разлитого в мире, и одновременно почти ледяное бессилие исправить все несправедливости и несуразности бытия.
Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идёт безрукий в синема…
Или другая вариация на ту же тему:
Счастлив, кто падает вниз головой;
Мир для него хоть на миг – а иной.
Но, как часто бывает, современники не слишком ценили Ходасевича («большое видится на расстоянии»). Адепты авангарда считали его стихи «дурно рифмованным недомоганием». Острослов князь Святополк-Мирский называл его «любимым поэтом всех тех, кто не любит поэзию». Язвительная Зинаида Гиппиус частенько бранила его в печати. Но больше всего Ходасевичу досталось от советских критиков. Его как эмигранта клевали нещадно. В советской России Ходасевич проходил как «один из типичных буржуазных упадочников», как «нытик мистицизма». Один критик договорился до того, что-де ахматовы и ходасевичи «организуют психику человека в сторону поповско-феодально-буржуазной реставрации».
Литературная энциклопедия (1975) не могла совсем замолчать крупнейшего русского поэта, но привела о Ходасевиче лишь небольшую заметку, в которой выделила его «резкое неприятие действительности, в т. ч. советской». Инкриминировали ему, что он с 1925 года перешёл в «лагерь белой эмиграции, эволюционируя всё больше вправо». И в конце навесили ярлык: «Вера в незыблемость культурных ценностей сочетается у него с мыслями о безысходности бытия (какая может быть безысходность, когда социализм на дворе, – читалось в подтексте – Ю.Б.), лирическая обнажённость – с чертами усталости и цинизма, лаконизм поэтических средств – с суховатостью и дидактизмом».
Вот такая оценочка. Умели унижать советские литературоведы, ничего не скажешь.
Последняя книга Ходасевича – «Поэтическое хозяйство Пушкина» – вышла в России в 1924 году. Затем долгий период замалчивания, в то время как на Западе Ходасевич издавался широко. Прорыв произошёл в период перестройки и гласности, когда стали выходить книги Ходасевича одна за другой.
В своём творчестве Ходасевич ратовал за «новый классицизм», за развитие традиций Пушкина и Державина и не поддавался никаким поэтическим новациям, оставаясь верным хранителем наследия золотого века – в словаре, семантике, ритмике, звукописи.
В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я каждый миг,
Учитель мой – твой чудотворный гений,
И поприще – волшебный твой язык.
И пред твоими слабыми сынами
Ещё порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу…
Ходасевич неуклонно шёл к своей литературной славе, но тут произошла революция, которая спутала все карты.
Как отмечал сам поэт: «Весной 1918 года началась советская служба и вечная занятость не тем, чем хочется и на что есть уменье: общая судьба всех проживших эти годы в России».
В тяжелейших условиях Ходасевич продолжал работать, писать и переводить, переехал из холодной и голодной Москвы в Петроград, но и там оказалось не лучше. К этому прибавилось тяжёлое заболевание. А дальше слово Нине Берберовой, которая стала третьей женой Владислава Ходасевича:
«…Говорили, что скоро «всё» закроется, то есть частные издательства, и «всё» перейдёт в Госиздат. Говорили, что в Москве цензура ещё строже, чем у нас, и в Питере скоро будет то же… и в этой обстановке – худой и слабый физически Ходасевич внезапно начал выказывать несоответственную своему физическому состоянию энергию для нашего выезда за границу. С мая 1922 года началась выдача заграничных паспортов – одно из последствий общей политики нэпа. И у нас на руках появились паспорта… Но мы уезжали, не думая, что навсегда. Мы уезжали, как Горький уезжал, как уехал Белый, на время, отъесться, отдохнуть немножко и потом вернуться. В жизни мы не думали, что останемся навсегда… У нас были паспорта на три года, у меня для завершения образования, а у него – для лечения, потому что в то время простого аспирина нельзя было купить в аптеке…, и мы уезжали, думая, что всё попритихнет, жизнь немножко образуется, восстановится – и мы вернёмся…»
Не вернулись.
22 июня 1922 года Ходасевич и Берберова покинули Россию и через Ригу прибыли в Берлин. Дальше – скитания по Европе, в том числе и жизнь у Горького в Сорренто. Кстати, Ходасевича и Максима Горького связывали весьма непростые отношения. Горький мечтал, чтобы Ходасевич оставил о нём воспоминания, но при этом отмечал, что Ходасевич «действительно зол. Очень вероятно, что в нём это – одно из его достоинств, но, к сожалению, он делает из своей злобы – ремесло».
Ни жить, ни петь почти не стоит:
В непрочной грубости живём.
Портной тачает, плотник строит:
Швы расползутся, рухнет дом…
Разве это злоба? Это позиция, занятая Ходасевичем по отношению ко всем мерзостям и злу жизни, к трагедийной судьбе человека вообще.
В марте 1925 года советское посольство в Риме отказало Ходасевичу в продлении паспорта, предложив вернуться в Москву, где, по словам Романа Гуля, «сам Лев Давыдович Робеспьер отзывался о Ходасевиче крайне презрительно». Естественно, поэт отказался и уехал в Париж. Так он стал фактически эмигрантом.
О парижском житье-бытье Ходасевича Нина Берберова вспоминала так:
«Он встаёт поздно, если вообще встаёт, иногда к полудню, иногда к часу. Днём он читает, пишет, иногда выходит ненадолго, иногда ездит в редакцию «Дней». Возвращается униженный и раздавленный. Мы обедаем. Ни зелени, ни рыбы, ни сыра он не ест. Готовить я не умею. Вечерами мы выходим, возвращаемся поздно. Сидим в кафе на Монпарнасе, то здесь, то там, а чаще в «Ротонде» … Ночами Ходасевич пишет… Часто ночью он вдруг будит меня: давай кофе пить, давай чай пить, давай разговаривать…»
О чём? О литературе. О культуре Серебряного века. О России и Москве.
Перешагни, перескачи,
Перелети, пере-что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял – теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
Вместе с Берберовой Ходасевич прожил десять лет. «Мы сидим с Ходасевичем в остывшей к ночи комнате, вернее, он, как почти всегда, когда дома, лежит, а я сижу в ногах у него, завернувшись в бумазейный капотик, и мы говорим о России, где начинается стремительный конец всего – и старого, и нового, блеснувшего на миг. Всего того, что он любил…» – так писала в воспоминаниях Нина Берберова. Она трезво оценивала своё житье с Ходасевичем: «прежде всего два товарища, два друга, попавшие в беду».
В стихотворении «Перед зеркалом» (1924) Ходасевич писал:
Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вот тот – это я?
Разве мама любила такого,
Жёлто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, —
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, —
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?..
Жить с малоприспособленным к быту Ходасевичем было трудно, и в 1932 году Нина Берберова решилась всё-таки уйти от него. Один остряк заметил: «Она ему сварила борщ на три дня и перештопала все носки, а потом ушла».
Юрий Терапиано вспоминал: «Обладая широкой эрудицией, сам усердный работник, Ходасевич требовал такой же работы и от других. В этом отношении он был беспощаден, придирчив, насмешлив…». Добавим, что среди молодых поэтов он приобрёл репутацию демона скептицизма.
Владимир Вейдле в воспоминаниях «Ходасевич издали-вблизи»: «Утверждали, что у него был «тяжёлый характер». Больше того, называли его злым, нетерпимым, мстительным. Свидетельствую: был он добр, хоть и не добродушен, и жалостлив едва ли не свыше меры. Тяжёлого ничего в нём не было; характер его был не тяжёл, а труден для него самого ещё больше, чем для других. Трудность эта проистекала, с одной стороны, из того, что был он редкостно правдив и честен, да ещё наделён сверх своего дара проницительным, трезвым, не склонным ни к каким иллюзиям умом, а с другой стороны, из того, что литературу принимал он нисколько не менее всерьёз, чем жизнь, по крайней мере свою собственную. От многих других литераторов отличался он тем, что литература входила для него в сферу совести так же, если не больше, чем любые жизненные отношения и поступки…»
И Вейдле приводит незаконченное стихотворение Ходасевича:
Нет, не понять, не разгадать:
Проклятье или благодать, —
Но петь и гибнуть нам дано,
И песня с гибелью – одно.
Когда и лучшие мгновенья
Мы в жертву звукам отдаём,
Что ж? Погибаем мы от пенья
Или от гибели поем?
Гибель была недалеко. Ходасевич умер, прожив 53 года. В год смерти, в 1939 году, в Брюсселе вышла его книга воспоминаний «Некрополь». Едкая, желчная, остроумная, отточенная мемуарная проза о тех, кого он хорошо знал и с кем был близок, в частности о Горьком.
В заключение приведу сформулированное Владиславом Ходасевичем кредо из анкеты далёкого 1915 года: «Из всех явлений мира я люблю только стихи, из всех людей – только поэтов».
И Ходасевич был уверен (эта уверенность прозвучала в стихотворении «Петербург», написанном 12 декабря 1925 года) в том, что:
И, каждый стих гоня сквозь прозу,
Вывыхивая каждую строку,
Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.
Чтобы понять: сбылось – не сбылось, надо покинуть серебряный сад русской поэзии и пройтись по мичуринским аллеям советской поэзии.
Юрий Николаевич Безелянский. Из книги «Отечество. Дым. Эмиграция»
|
