В три погибели, с авоськой грязной,
костью черствой в пыльный плащ вживаясь,
бабья седина, ковыляет за деревни соком –
свежим молоком, копейку сторожа.
Хворостинкой держится за воздух,
причитает, жжет морщины слезами
утренней прохлады, а неподалеку
два ее волхва, овчарачьи дворняги
моложавые, ласкают руку бабе,
сухость поедая верным взглядом
да хвостами-вентиляторами вьют.
Ей бы и самой присмотр теплый
кто б поднес, она ж из подворотни
сердобольной, сорванною жилой
тянет улиц неумытые плоды.
И в глазах, как не было беды,
искривленным слухом
радуется лающему меху,
что надеждой жар дает рукам.
И они, не видят в ней старуху,
прах изъеденный, налет столетних троп,
они чуют мать, иль вожака,
она чувствует, что видят человека.
|
