Я перечитываю письма с той войны. Бумага ветхая, конверты, треуголки. Уверен я, они еще нужны И нашим внукам будут очень долго.
-Любимая! В далекой стороне Как ты, как сын, как там семья живет? Ты не волнуйся сильно обо мне, Я жив, здоров, воюю вот...
Отец писал. А мать всегда хранила. Доставшийся, в наследство мне пакет. И то, как он ее – она его любила Я понял лишь сейчас, через полсотни лет.
И мамина сестра, писала, как могла. В блокаду, выжив, по весне траву жуя. В сердцах, на идиш, Гитлера кляла… Все остальное смазано цензурой. Поэтому не видно НИ-ЧЕ-ГО.
То, что цензурою сокрылось, Я знаю точно, это не догадки - Цена на хлеб. Кусок его, как милость, Менялся на сережки пра-пра-бабки.
А то, как вольно жили, сладко ели И наживались на всеобщем горе Не то, что написать – и думать-то не смели, Переживая о своей дальнейшей доле.
Как выжили мне трудно осознать. Наверное, завет Господний знала, Когда с грудным ребенком мать, От крох своих сестренке помогала.
В который раз, как убеждаюсь вновь, Им выжить помогли, я подтвердить могу, Любовь и Вера, и опять Любовь К родным, и ненависть - к врагу.
Когда с Кавказа мчались поезда На Запад добивать фашистский сброд. Отец, проездом, заглянул сюда, О близких разузнал, что только мог.
Так, среди многих, есть одно Письмо, залитое слезами, До боли страшное оно: -Мы на земле остались сами.
Что маму, Олю, Гришу с Руней И Лялю с Фридою манюней, Вся наша детвора… Всех больше нет на этом свете. Их увели однажды со двора И расстреляли в балке на рассвете.
Я перечитываю письма с той войны. Бумага ветхая, конверты, треуголки. Уверен я! Они еще нужны И нашим внукам будут очень долго.
Как молчаливые свидетели того, Что вынес мой народ, плечом к плечу с другими. Кровавый в судьбах многих поворот. В чью память чтим и воспеваем ныне.
|