Изгнаннику никто не возвестит -
как может он постигнуть сердцевину,
горы. И слышно как звучит
холста ещё не начатой картины -
безмолвие. Один лишь белый цвет -
мучительный удел, и завершенность.
Надежда на единственный ответ
создавшего такую удалённость
от старой и раскидистой сосны,
и виадука напряжённых арок.
И пашни вдруг дождавшейся весны.
И как всё это кистью, без помарок
соединить? На чёрный камертон,
лишь изредка косясь, и растирая
зелёный Веронезе, - в унисон
с ультрамарином нанося? Не зная -
что долго продолжающийся шум
от магмы под нагретою землей,
изменит ритм, как будто бы самум
в пустыне аравийской. И судьбой
ему, что обернулся на Эстак,
где улицы спускаются с обрыва.
Чтоб переплавить в кобальт и краплак,
далёкую когда то перспективу
для бегства подходящую от бед.
И вывести из длительного плена
вершину затемнённую. На свет
слепящий, чтоб не знала тлена!
Так контуры стираются вещей,-
не мёртвых, а лишь только спящих.
Пленэр окончен. Этот холст - ничей.
Он будущее сделал настоящим.
И кажется всем верящим в покой,
что, попирая правила движения
по ровно установленной прямой,
к взаимному стремятся притяжению
оставленные здесь на полотне -
сосна и пашня на исходе лета.
Гора над ними. Снова быть весне?
Вопросы остаются без ответа.
А он вернулся к тёмной синеве.
И снова над небесным бельэтажем
в коляске катит по сухой траве,
к еще не дорисованным пейзажам.
|
