Юному поэту

Попутного ветра и скатерть-дорога! Погнали! Банзай! Нехоженой рифмы искатель, безумствуй, витийствуй, вонзай в листок металлический стержень, как штык в селезенку врага! Пускай выплывают на стрежень челны и сверкают рога на касках у легионеров. В атаку! Прорвемся! За мной! Побольше тревоги и нервов, разлук и любви неземной. Давай, расковыривай ранку, отравленным прошлым дыши и рви, не забыв наизнанку напялить, тельняшку души. По скользкому прыгай карнизу, в небесную кнокая дверь. Как прах - океанскому бризу, грядущее строчкам доверь. Не бойся, срывай поскорее молчанья тугую печать. Здесь главное ямб от хорея немного уметь отличать. А будешь умен и нахрапист, получишь (о, боги мои!) в награду трехстопный анапест и мудрыя жало змеи, научишься множеству гитик, Ньютона докажешь бином...

...Но тут появляется критик и бодро мешает с говном. С испугу башкой непокорной возносишься выше столпа, но кроме бухла и попкорна ни зги не желает толпа (и кроме, естественно, мяса, билана, футбола, бабла), не хочет инертная масса. Такой она вечно была. К тому ж у подножья Парнаса поэтов такая шобла - то двинут рифмовником в ухо, то лирой дадут по хребту. Мол, чо накалякал, братуха? Ату его, парни, ату...

...Бригада мыслишек тревожных копает морщину на лбу. Вконец расшатался треножник. Ты все это видел в гробу. Сидишь, ядовит, как тарантул, на складе разбитых корыт. И если и был здесь талант, то, похоже, глубоко зарыт. И как тут не впасть в отрицанье - не так ты со школьной скамьи себя представлял под тридцатник. Ни денег, ни дел, ни семьи... Немного сомнительной славы - да только вот слава на кой? Нужнее мерцающий слабо очаг и душевный покой... Лет десять тому как не ты ли, под лампой тетрадь теребя, хотел, чтоб тебя полюбили? Но любят стихи. Не тебя. Актерствовать в этом спектакле час от часу все тяжелей...

...Любимого жалко, не так ли, себя? Пожалей, пожалей. Но только не слишком. Пророчить и плакаться, делать стишки, полегче, дружок, чем ворочать на овощебазе мешки. И чем подставляться под пули. И чем опускаться в забой. Поэтому лучше, лапуля, ты мне этих песен не пой. Гляди, переулок кромешен, но свет зажигают в домах, и месяц над крышей подвешен, как будто господень гамак. Беснуется ветер, лютуя, осеннюю смуту творя, но звезды на небе - любую бери и считай, что твоя. Ни звезд, возражаешь, ни ветра, ни Бога, ни месяца нет? Не верю. Ты шутишь, наверно. Придумай. Ведь ты же поэт.

Давай, расковыривай ранку, обламывай карандаши, терзай до рассвета тальянку своей воспаленной души. Все высказать надо как будто, что раньше сказать не успел, как будто ты сдохнешь наутро, как будто наутро расстрел. Пусть острая свистнет строка и того, в ком надежда уснет, огнем невозможным сверкая, по сердцу, как нож, полоснет. И если он в шаге от ада проснется, то знай, дорогой, что это и будет награда твоя. И не надо другой...

...От точки зажжешь сигарету, и глядя, как всходит заря, лицо подставляя рассвету, поверишь, что это не зря, что стоило это, похоже, бессониц и порванных жил. И тут же всей кожей, до дрожи, почувствуешь снова, что жив.