В этом новом – две тысячи первом, каждым волосом, каждым нервом, суммой мяса, костей и кожи, ощущаю, что мы, похоже, добрались до черты, за ней – ничего, череда нулей, и, как рыбы под пляжным зонтом, смотрим в море без горизонта и не видим там кораблей: парусами не дышат ветры – безвоздушные километры, растянувшиеся, как табор, как агония легких – жабр.
В этом новом, как в новом доме, где ничто не тревожит, кроме пустоты по углам – картины где отсутствие паутины разрежает зрачок на голом, как электроразряд – уколом, и ресницы метут версту, словно дворники – в пустоту, и зрачок не грызет звезда, обесточены провода, пересохшими стынут реками – изоляция глаз веками.
В этом новом, как в новом теле, речь возможна, но лишь о деле наказуемом, уголовном, речь о лове форели, словно о хищении, в этом новом – речь о краже звезды со взломом. Речь о том, как сто лет назад звезды брали на крик и взгляд, на дыхание, запах, голос, на во тьме шелестящий волос, как на спиннинг; вели на мель золотую звезду – форель, и контакт замыкала клемма в небе зимнего Вифлеема.
В этом новом, не так – иначе, словно кто-то в карманы прячет, как наживку от мелюзги, наши звезды и наши зги, впереди – ничего, ни блика, и, не веря в надежность крика, словно к цели ушедший «Тополь», посылаем в пространство вопль, По параболе в ночь – туда, где, как в омуте спит звезда, намотав на лучи, как снасти, наши внутренности и страсти, спит ленивым большим лещом, то, что не началось еще!
Как видение Архимеда об опоре, о точке бреда, о хромых рычагах – калеках, голос тонет в морях и реках, погружается – бантом Линча на кадык, словно шарф, навинчен, чтобы в небо всплыла со дна на весь космос звезда – одна, неугаданная заранее, как короткое замыкание, как внезапный в ночном эфире голос виселицы и шире раскрываемой двери хлипкой, белозубой сверкнув улыбкой.
|