Русский альбом
***
Умереть на пороге рая невезучий только и мог. Скажет Бог, его обнимая: «Как же так ты споткнулся, сынок? Для тебя Я уже приготовил встречу с радостью, хор и цветы. Ты не Мне ведь, не Мне прекословил, а кому же?» И будут просты откровения блудного сына с алой звездочкою на виске: «Я терпел, но прорвалась плотина. Я на миг отдохнул в кабаке»…
К новогодней сосне
Славься, моя красавица, стройный лесной вельбот! Даль в твоих сферах плавится, Балтику мерит флот. Бьет исполина палица, тяжко и мерно бьет.
Щепки летят несчетные, валят дремучий бор… Мимо, века залетные, мимо во весь опор! Вытру ладони потные – страшных фантазий вор.
Вон ты откуда, милая, пойманный мой зверек… Что же, не будь унылою, глянь - мишуры моток. Вспыхни с волшебной силою! Свет не всегда жесток.
И на последнем айсберге взыщет нас Бог всегда. Словно детей по Ладоге, вывезет нас туда, где расцветают радуги, страха нет ни следа.
***
Спивающийся романтик в длинном сером плаще, где я тебя видел, кого ты напоминаешь? Залатанный парус?..
Рассеянный и близорукий, с пакетом крепленого, из которого ты уж успел отхлебнуть, застываешь напротив витрин, как Дон Кихот, любующийся Дульцинеей. Миражем рисуются в них шлем Мамбрина, скрипящий шарнирами Росинант, копье, на которое ты опираешься с бережным старческим вздохом…
Подлинного тебя не видит никто, кроме пары дворняг да ребенка в коляске. И – может – меня, того, кто тебе так назойливо и безуспешно кого-то напоминает.
***
Держись, дорогой, держись, недолго еще осталось, и кончится эта жизнь, точнее, ее усталость.
Смурной затяжной абсурд, который твоим назвался, ногами вперед снесут туда, где рассвет занялся…
***
Ну, так что ж – ну проклят, ну что с того? Не тебе и не мне осуждать его. И сочувствуй лучше сперва себе: скукотища та же в твоей избе, безнадега та же и замкнут круг. Только врешь ты лучше… Но в двери стук все равно раздастся, и почтальон принесет твой бланк. Встрепенется клен, пес забрешет глупый, а Лихо – глянь – мзду возьмет и сгинет. А дальше дань на пятьсот, а может, и больше лет. Вот ты был счастливчик, иссох – и нет.
***
Замурованный заживо утром проснется и, помыкавшись, грустно достанет стакан. На два пальца всего… А там будет видно. Стены здесь, горизонт - той же самой петлей с колким ворсом бессменных пейзажей. Собутыльник из зеркала делает ручкой. Он же и собеседник, который поймет, все простит и разделит, как будто Христос. Это дымное олово будней, эти праздники, схожие с преступленьем, это люто грызущее нечто, которое не отделить от себя, эту исповедь ни для кого, этот грех, что на грех не похож, наконец, сволочнейший порыв взять булыжник и люто швырнуть и в него, и в Него!..
***
Иисусе Сладчайший, спаси, помоги. Что ни день, то морока, враги да враги.
На Рублевской иконе Тебя я ищу – во всех трех узнаю и, узнав, трепещу.
А они все хохочут, эти рожи, клыки… Я смирюсь, как Ты хочешь, но – сердце в куски. А они все хохочут, что ни вымолвлю я, над слезою багровой, стыдом бытия!
***
Русская березка на картине Босха.
Хмурая и злая от такого края.
Людорыбозвери воздают по вере.
И скрипит «идея» на зубах халдея.
А она белеет. Что еще умеет?
***
Как коробейник, я ношу и предлагаю на торжище нелепый свой товар: лубок потусторонний. Все на нем смешалось – запредельное, земное, невнятно все, аляповато, грубо.
И странно мне, когда его из рук берут моих, благодарят с поклоном…
|