Когда-то у меня были крылья, да, я точно помню, как опираясь на воздух,
раскуренный сахарной черемухой, несся беглой искрящейся музыкой
сквозь рябиновую кровь солнца и набухающие гроздья садов –
словно ожившие пассажи Рахманинова, словно магия тонов с картин Тёрнера –
они были вырезаны ветром пунцовых роз и приставлены невесомой прозрачной ношей
за моей спиной, а потом, спрятаны от меня, пока я не научусь
страдать и любить, как в последний раз, пока любовь –
не станет единственной проводницей на мраморный берег, спасающий от преисподней
желчной греховной тоски, где страдание – философский камень,
обращающий прах меланхолии в алмазное пламя познания и созерцания.
Много воды утекло с тех пор…
Когда-то у меня были глаза, впитывающие, словно губка, каждый миллиметр бытия
перламутром морской раковины – глубоководные жемчужины, июльские грозы, беснующиеся на плодоносных плантациях лета, да, я помню их чистую жажду
цвета слоновой кости, идущую
от Марианской впадины сердца – их застила черная гарь ночных джунглей,
и мне было дано ослепнуть, чтобы снова прозреть от огня
изнутри, от пенящегося юным вином огня изнутри, от грозовой тучи
моей темноты и вязкого мрака.
Много воды утекло в никуда…
Когда-то у меня был сон, впрочем, мой сон, возможно, – эта та же реальность,
а реальность, возможно, – проявленный сон,
этот сон длится вечность, и я не знаю, проснулся я или сплю,
но какое имеет значение, если ехидина реки продолжает движенье,
волны скребут песок, берег плавится от наших ног и жерло луны шлифует гранит воды,
но я уверен, как никогда не был уверен,
когда-нибудь смог вороной вопросов сотрется янтарной зарей в память о воздухе стылом
в свежести ландышей, в память о слипшихся светом глазах, что плачут от счастья рожденья, и тогда, я точно проснусь и скажу себе – здравствуй,
а помнишь, когда-то и ты, босоногий младенец, изумрудный росток небес,
носил лилейные крылья…
|
