Манька родилась в лесу. В бетонном лесу. Вы скажете, такого леса не бывает. Нет, бывает! Вернее был…
…На пустыре между нашими домами, где стояли футбольные ворота, и пацаны со всех близлежащих домов гоняли в футбол,- да так порой азартно, что и взрослые иногда подключались к борьбе за мяч. На пустыре, где росло много пахучей и высокой травы, которая, когда её косили, одуряющее пахла летом, деревней, свободой и просторами, где живёт горизонт... Тогда уцелевшие бабушки на уцелевших возле подъезда скамейках особенно часто вздыхали и грустно вспоминали прошлое, сознавая, что они уже не выездные…
Так вот, на этом прекрасном пустыре «мудрой и дальновидной» политикой нашего градоначальника, «лучшего губернатора всех времён и народов» - политикой «уплотнения» - было разрешено поставить два небоскрёба, превратив просторный дворовой стадион в машинный двор, где ни футболу, ни детям практически места уже не было. А было место только для тех сооружений, от которых текли денежные ручейки в губернаторский загашник…
Ладно! Сегодняшних «правителей» - калифов на час - истории ещё предстоит оценить.
А наш рассказ о Маньке, о существе, более достойном нашего внимания, нежели градоначальники…
…Перво-наперво строительную площадку огородили высоченным синим металлическим забором и поставили будку охранников. Потом там вырыли огромный котлован, и день и ночь ухали сваебойки, забивая множество свай. После этого гудящие панелевозы стали завозить детали будущих домов, а быстро выросшие башенные краны неспешно и важно разгружали эти панелевозы и складировали детали домов в нужном для монтажников порядке. Так и вырос бетонный лес, в котором появилась на свет Манька.
Вообще-то, если быть точным, то она не появлялась ни на какой свет, ибо её мать - беспородная кудлатая Жучка – выбрала для своего логова самое глухое и тупиковое место этих бетонных джунглей, в которое дневной свет не проникал даже в солнечный полдень. Да Маньке и не нужен был на первых порах никакой свет. Ей было тепло, уютно, вольготно и умиротворяющее лежать, зарывшись в свалявшуюся шерсть Жучки, где рядом пахнул сытным парным молоком набухший сосок. С этим соском надо было быть по возможности рядом, а ещё лучше, вообще не выпускать его изо рта, даже во сне. Так как его могли перехватить манькины погодки: братишки и сестрёнки.
…Всё когда-либо кончается. А хорошее – быстрее, чем хочется. И мы меняем счастливое и беззаботное время рядом с надёжной маминой грудью, где нас, как поёт бард «никто никогда не ужалит», на неизвестность, вступая в необъятное, часто жалящее нас, море Взросления…
Взрослела и Манька.
Собственно, тогда она ещё не была Манькой. Мать её звала ласковым и тихим утробным именем, которое ни понять, ни расслышать нам, людям, не дано. А Манькой Маньку назвал один из сторожей – Старик, который больше и чаще других сторожей и прикармливал, и ласкал собак. Он дал названия и другим детям Жучки.
Когда Манька подросла, мать вывела её из бетонного леса к стае. На знакомство. Стая была небольшая, но дружная. Вожаком их стаи был крупный пёс Боцман, в крови которого явно присутствовали гены боксёра. Он первый подошёл к детям Жучки и, презирая её явное заискивание и подхалимаж, обнюхал внимательно каждого щенка. Около некоторых он, сморщив нос, чихнул с неудовольствием, а Маньку оглядел строго, но тепло. Даже лизнул её своим большим шершавым языком по мордочке! Даже позволил ей и вытерпел её ответное искреннее и горячее вылизывание его большой и умной морды, испещренной шрамами былых битв.
После вожака к щенкам Жучки подошел для знакомства и Чёрный – низкорослый и злобный пёс, который юлил перед Вожаком, но за его спиной постоянно скалил на него клыки. Ему изо всех щенков, наоборот, не понравилась именно Манька, и он даже намеревался её грызнуть, но, увидев сторожкие глаза Жучки и пристальный взгляд прилёгшего невдалеке Боцмана, спрятал свои желтые клыки и равнодушно отошёл в сторону. Потом к щенкам подошли и остальные члены стаи: хромой пес-подросток Малыш и старая сука Одинка, которую давным-давно лишили возможности материнства в соседнем гараже, а потом за старостью и вовсе выгнали. Посему она доживала век свой в стае, равнодушная ко всему, даже, порой, к еде…
Очень рано Манька поняла, что ей надо работать в Стае. Стая сложилась из собак, обитавших на бывшем зелёном пустыре, которых либо выгнали, либо потеряли когда-то хозяева. На пустыре Стае жилось вольготно и привольно. Одно только огорчало собачью душу – неимение Дома, Хозяина и возможности быть преданной и служить ему. Поэтому, как только пустырь обнесли забором, стая сразу решила, что эта их территория – их дом, а охранники – новые его хозяева, и стала выполнять свои охранные обязанности, преданно помогая сторожам.
Днём, когда шлагбаум то и дело поднимался, пропуская вереницы машин со стройматериалами и рабочими, стая отдыхала вблизи сторожки. Лишь изредка, когда Вожак тревожно настораживался, стая принималась активно облаивать постороннего, поглядывая при этом на реакцию сторожа. И сразу утихомиривалась, если сторож был спокоен или окриком останавливал их.
Зато ночью, когда шлагбаум опускался и закрывались железные ворота, отделяя стройку от остального мира, стая чувствовала себя полновластной хозяйкой своей Территории. Она бдительно и рьяно обороняла Территорию от проникновения недобрых людей или озорных пацанов и облаивала тех, кто по её мнению, слишком близко подходил к забору.
Сторожа менялись, но обязанности, которые добровольно на себя взяла Стая, она выполняла старательно. Конечно, все собаки стаи отличали сторожей друг от друга, хоть и признавали в них равных Хозяев Территории. Среди сторожей были и молодые, и в возрасте. Были и ласковые к собакам, и недоброжелательные. Или равнодушные. Но все они признавались стаей Хозяевами, т.к. выполняли основную обязанность Хозяев – кормили стаю. Правда, справедливости ради, надо отметить, что корма они приносили маловато. Стае приходилось самой подкармливаться. Собаки стаи делали самовольные вылазки из Территории к мусорным бакам соседнего магазина, а порой им удавалось поймать зазевавшуюся мышь или какую другую зверюшку. И лишь Боцман имел привилегированную кормёжку. Он издавна рано поутру сопровождал дворничиху соседнего дома и, пока она вычищала мусоросборники, терпеливо сидел рядом, охраняя её. За что ему перепадали порой очень вкусные и сочные куски съедобного.
Дом потихоньку рос и в стае тоже происходили изменения. Куда-то подевались все братья и сёстры Маньки. Взрослые собаки стаи поговаривали, что их разобрали по домам люди, и отчаянно завидовали щенкам, обретшим и дом, и хозяев. Манька как-то раз видела, что её брата торопливо запихивал в большую чёрную сумку один из сторожей, только что сменившийся с дежурства, поясняя при этом сменщику:
- Повезу на дачу родителям. Пусть им будет охрана и радость.
Манька не знала что такое «дача», но по настрою и тональности разговора, по запаху доброты, исходящему от Сторожа, уносящего её брата, поняла, что тому улыбнулась удача. Она даже какое-то время пыталась подлизываться к сторожам, ко всем подряд, надеясь, что кто-то обратит на неё внимание и тоже заберёт её на эту самую благословенную для собаки «дачу». Но сторожа в лучшем случае награждали её кусочком пирога или ещё какой вкуснятиной и… никуда её не уносили.
Один только Старик, отлично понимающий собак, заметив её старания, невесело и сочувствующие проворчал:
- Не мылься Манька, бриться не будешь! Никому ты не нужна такая,- «дворянка». Невзрачная, небольшая, кривоногая… Ты уж служи, куда тебя Господь приставил!
И вздохнул…
… Потом пошли дни похуже. Из Стаи куда-то стали пропадать собаки. Сначала пропала старуха Одинка. За ней исчезла мать Маньки – Жучка… Потом панелевоз раздавил зазевавшегося Чёрного и его недвижное тело, ставшее вдруг плоским комком шерсти, лежало до вечера на дороге, пока приезжавший под вечер мусоровоз ни увёз Чёрного с Территории навсегда.
И хоть в стае осталось всего три собаки, но это была ещё стая. Так как у неё был Вожак. Но вскоре и Боцман ушёл из стаи. Он окончательно прижился у дворничихи и теперь появлялся во дворе только в её сопровождении и даже(!) на поводке!
Правда, Дворничиха, хоть покрикивала на него иногда, да любила его и кормила, сколько влезет. Но когда она спускала его с поводка, он радостно нырял под забор на Территорию и с удовольствием встречался и с Малышом, и с Манькой. Он по-прежнему был сильным и красивым. Он по-прежнему был Вожаком стаи. Собаки это признавали и любовались Боцманом. И только когда раздавался зычный и строгий призывный клич Дворничихи, Боцман как-то съеживался, опускал хвост, до этого горделиво закрученный в крендель, и, опустив голову, трусил на зов.
Прежде чем нырнуть под забор в лаз, он как-то грустно и жалобно оглядывался на бывших своих подопечных и едва заметно виновато пошевеливал хвостом. И тогда Малышу и Маньке казалось, что не так уж весело и хорошо Боцману жить у Хозяина и в тёплом Дому. Казалось, что он иногда тоскует о голодной свободе Территории и не променял бы её на сытую и обеспеченную жизнь неволи…
…Потом произошёл крах их собачьего мира. Территория перестала существовать! Приехавшая бригада рабочих, совершенно незнакомых собакам и говорящих на каком-то гортанном языке, который собаки не понимали, сноровисто и быстро разобрала синий забор, казавшийся таким незыблемым и, побросав его щиты в машины, куда-то всё увезла. Опять открылся прежний пустырь, только… пустыря-то и не было. Были два дома таких высоких, что Манька не могла так задрать голову, чтобы увидеть их крыши. Было много асфальта. А за домом была большая площадка, посыпанная мелким гравием и украшенная по краям газонами с привольно росшей травой. Но это была не буйная растительность пустыря, а аккуратненькая, словно подстриженная, травка, которая пахла чем угодно, но не травой.
И только одно немного успокаивало Малыша и Маньку. Это то, что Сторожа оставались на месте в своей сторожке. Но теперь они не обходили Территорию, а следили только за дверьми нововыстроенных домов и за тем, чтобы дворовые мальчишки не лазили к окнам первого этажа. Подросток и Манька понемногу освоились с новыми реалиями и новыми своими обязанностями. Они опять вместе со сторожами ночью обходили дома и следили за порядком. А днём резвились на новой площадке, на которой рабочие стали устанавливать непонятные невысокие сооружения из разноцветных труб, строить какие-то маленькие домики и короба с песочком.
Песок в коробах очень нравился собакам, они там играли. Но потом площадка начала заполняться маленькими детьми. И Манька, и Малыш очень любили детей. Они всегда с удовольствием с ними играли. Дети пахли добром и молоком. А ещё дети часто что-то ели и у них можно было выпросить кусочек чего-то необыкновенно вкусного. Из благодарности и в игре собаки любили лизнуть ребятишек в лицо. Ребятишкам это нравилось, но не нравилось взрослым, которые кричали и махали на собак и прогоняли их с площадки. Собаки и не знали, что этой своей доброй игривостью они приближали свой конец. Что новосёлы домов, которых так тщательно и преданно продолжали охранять Малыш и Манька, постоянно жалуются управдому и требуют принять меры…
И меры были приняты.
…Однажды вечером Манька лежала в норе, вырытой ею под сторожкой, а Малыш резвился рядом с бумажным пакетом, то нападая на него, то обороняясь. Малыш очень вырос и превратился в большого и красивого пса. Собственно, и Малышом-то теперь его называть было неправильно, но имя даётся на всю жизнь.
А между тем эта самая «вся жизнь» Малыша, приближалась к концу…
Первой что-то почувствовала Манька. Какой-то непонятный холодный ужас стал сдавливать её маленькое собачье сердце и заставил поглубже забиться в нору и замереть. Из своей норы она видела, как, играя, прыгал Малыш, и как к нему направился из остановившегося чёрного легкового фургона какой-то Человек в резиновых сапогах и длинном блестящем фартуке.
В руках у Человека была железная палка и сетка. Подойдя к Малышу на близкое расстояние, человек поднял палку и направил её на Малыша, который, заигравшись с пакетом, ничего не замечал. Раздался негромкий хлопок и Малыш, как-то неловко перевернувшись в воздухе, упал на землю рядом с пакетом. Он попытался встать и, сжавшаяся от замораживающего страха Манька встретила его взгляд. Непонимающий и страдающий. Потом глаза Малыша закрылись, он устало опустил на асфальт голову. И, как показалось Маньке, облегчённо вздохнул.
Чёрный фургон подъехал ближе к лежащему Малышу. Из кабины вышел второй человек, и они вместе с Человеком в резиновых сапогах, подняли обездвиженного Малыша и бросили его в глубину чёрного кузова, захлопнув дверь. Потом Человек в сапогах огляделся, подошёл к сторожке, обошёл её и даже заглянул в нору, где, сжавшись в неподвижный комочек и забившись в самый дальний угол за сваю, замерла от ужаса Манька.
- Где-то должна быть вторая… – произнёс человек.
И спросил, обращаясь к сторожу:
- Где её найти? В заявке указано: «Две собаки…».
Сторож ответил довольно неприветливо:
- А кто ж её знает, где она?! Ищи…
В этот день дежурил Старик. И Манька поняла, что он ни за что не выдаст её Человеку в резиновых сапогах… Но поняла она и другое. Что она теперь осталась одна. Что защитить её не сможет никто. Даже Старик. Что она больше не нужна Территории. Да и самой Территории больше нет. Не нужна она и тысяче людей, вселившихся в новые дома. Они въезжали в свои новые квартиры со своими породистыми собаками, которые, гремя красивыми и дорогими ошейниками, а то и медальками, её, невзрачную «дворянку», презрительно игнорировали. Её гнали отовсюду. И люди, и собаки, и, глядя на них, даже дети…
Единственный островок, которому она была не противна и, вроде, даже нужна, это сторожка. И пока сторожка стояла, а сторожа приходили дежурить, Манька была не беспризорная…
Но пришло горькое утро, когда ночной сторож ушёл, а смена ему не явилась. Зато явились рабочие, подъехали автоплощадка и автокран. Автокран поднял вагончик-сторожку и погрузил на площадку. Рабочие покидали туда остатки свай и другой мусор и площадка медленно потянулась на выезд со двора. Кран вслед за ней. Тут же подъехал самосвал и на место, где стояла сторожка и была вырыта Манькой её нора, выгрузил кучу земли. Рабочие споро принялись за дело, и через час от норы не осталось и следа. На её месте чернел новый газон…
Манька осталась сидеть у стены дома, куда отбежала, когда приехали машины. Наступил вечер. Люди потянулись домой. Кто на шикарных машинах, кто пешком. Потом, позже, те, кто имел собак, вывели их на прогулку во двор. Манька лежала, не шелохнувшись и смотрела в одну точку. Туда, где недавно стояла сторожка и была её нора.
Она не реагировала на окружающее. Ни на рычание, выводимых на прогулку псов, ни на обращения к ней прохожих. Одна старушка вынесла ей на бумажной тарелочке две котлеты, но Машка их даже не увидела.
Она лежала и вспоминала…
Яркие картины её короткой прожитой жизни проходили перед ней, как в кино.
Вот она лежит в своей норе в каменном лесу. А рядом мама Жучка. Теплая. Надёжная. Сытная.
Вот Боцман признал её своей дочкой и лизнул в нос…
Вот она резвится с Малышом, который тайно был в неё влюблён и всюду старался её защитить…
Вот она лежит в ногах Старика и он поглаживает ей голову, а она благодарно лижет его руки…
…Была поздняя ночь, когда Манька очнулась от своих воспоминаний. Она глухо застонала. Так стонут люди, когда болит сердце. Потом медленно и задумчиво сжевала котлетки, пахнущие добрыми бабушкиными руками и, тяжело встав, потрусила на выход из двора, ставшего враз чужим, в перспективу проспекта.
В перспективу неизвестности и новых опасностей...
Она уже не ждала от жизни ничего доброго. Но она знала, что лучше любая новая опасность, чем Одиночество…
2.09.2009г.
|
