Чтобы я мог сказать, если б предел языка растаял мглою осенней, если б слова всецело вобрали горящий бульон души, не расплескав ни грамма, ни капли, ни звука, снятого с ветки цветущей чувства? В бордовой вечерней корзине перезрелое солнце, темно-синие вздутые вены неба, слизь травяная и мой голос – чем бы он жил, свободный, ветреный, полный кровавой пыли рябины, густо
окрашенный в тяжесть лесной смолы? Мой голос, под снежной крошкой, под ледниками дорог, под таяньем звезд, в тени любовника-марта – что бы он мог открыть, раскрепощенный, дерзкий, льющийся пеной мутных потоков Ганга? Глубину безмолвия совершенной ночи, глубину неведения, как наилучшего знания, глубину охвата ее любви, как проявления моего слова, окаменевшего в тени любовника-марта…
|