Веков прошедших тайные открытия,
Заласканные мудростью отцов,
Выходят с незапамятных укрытий,
На радость пьяных душ ловцов.
И этих тайн нелегкая завеса,
Спадая пеленою с милых глаз,
Живительной водою интереса,
Напаивает душу всякий раз.
Восторженность любви волной накатит,
Омоет недоступности гранит.
Во исключение забытых всеми правил,
Стрелой Амура в сердце залетит.
И дух восторженности, к древу пригвожденный,
Вдруг зашумит, как в море ураган.
И наш пиит, безумьем пораженный,
Подтянет к сердцу недоступный стан.
Любовница улыбкой отметится,
В пространство отпустив задорный смех.
И шуток полуголых куралесица,
Сотрет из разума следы прибитых вех.
Забудет он, что в мире было трепетным,
Кого лелеял и на руках носил,
И ворохи, детей поднявших, лепета,
И пустословие. Глаголив, как Зоил,
В кругу друзей и полуночных девок,
Когда предчувствиям ближайшего конца,
Предпочитал мелодии распевок,
Отбросив в сторону остатки от венца,
Ни славы не желал, ни долголетия.
Все опостылело в канун тысячелетия.
Он чувствовал, что милая любовница
Потупив сонно детские глаза,
Как в древности бесплодная смоковница,
Не принесет ни славы, ни плодА.
Что в ней живущие бестыдство и безнравственность,
Лукаво брызнув девичьей слезой.
Благословятся шелками парадности,
И вознесутся над родной землей.
Что светлою улыбкою поручится,
В ненастный день предательства порок.
Души неверной черная безвкусица,
Зальет вином страданья вешних строк.
Тогда пиит, растерянный и грустный,
Глотнув из чаши доли горькой яд,
Дабы не слыть, в миру последним трусом,
Надев по случаю торжественный наряд,
Взял чашу золотую, что устами,
Заласкана от кромки и до дна,
Истресканная в зное ожиданий,
В пределах лихородочного сна,
Притушит влагой переливы звоницы.
Морфеем воскрешенный долгий сон,
Заменит ласки прежние любовницы,
Отвесив ей, бесстыднице, поклон.
Отморщившись похмелием весенним,
Под сенью тополей, больной пиит,
Накрыв любовницу объятием последним,
Шагнет в лазурь, где сверху вечность зрит.
|
