Уснувшей на болоте лягушкой я созерцаю календарный
распорядок смены времен года в оконной раме
третьего тысячелетия, партитуры летней опрелости,
снежные зарисовки таежного многоголосия, осени рваное
золотое белье и желе весенней, малахитом
простуженной, радуги. Я меняюсь, теряю в воде свое отражение
и обретаю новое, но, кажется, все остается в нем, как и было,
как неизменная призрачная архитектура античных руин в движении
синей тяжести неба, все та же монументальная хрупкость,
все тоже строение мысли и устремление мраморных глаз.
Сердце пожелтевшим папирусом на чердаке юности,
зрелости, старости, небытия – вдох, выдох, шаг, пульс, вальс –
подкидыш, не знающий своего исконного места,
догадывающийся, сомневающийся, страдающий, наливающийся
горечью меда. Лягушка пружиной скользнет в болото, но месса
продолжится и без нее, как бы с учетом ее присутствия, пребывающего
образа-странника в акварели травяного воздуха-духа. Прыг-скок.
Из скольких я вышел, во скольких я растворился?
Обгорелый блин солнца на блюде пустыни, зимний глоток
белого молока полей…Многие лица –
как одно лицо – лицо легкой смерти в тени бессмертия
на уровне субатомных частиц…
|
