Пред выходом на долгую прямую, Бия себя по выжженной груди, Пришел обнять тебя, мою родную, И каяться за прошлые грехи.
И высказать, что надо было выжечь Из памяти расплавленным свинцом. Где совесть не давала жизни крыжить, Добытого и кровью, и трудом.
И вскоре, удирая от ответов, В места, где разогретый кипяток Глаголов, непохожих на заветы, Стремил ошпарить непорочный слог.
Я, замирая на пороге жизни вечной, Летел в тумане утренней зари, На карнавал любови скоротечной, В кругу гусар, размягших от любви.
И там в объятиях безумств, и скуки серой, Смакуя долю срама бытия, Стал познавать альковы красной девы, Которой ненавязчиво родня,
В остатке дней, от милости подлунной, Не отвлекаясь на стенанья горьких слез, И пафосы речей в кругу заумных, Судила лирику непреходящих грез.
Затем в желаньи разорвать поэта сердце, Булатом, что привык калечить плоть, Высокородных тварей иноверцев, Была готова душу проколоть,
Раба Творца, что в милости величья, На тайной вечере глаголил славы блажь. Среди друзей, во благе безразличья, Бессмертие пришедших принимать.
|