Но невозможно быть...

но невозможно быть, вот так, вверху,
невыносимо долго – там, где рвётся,
где принято пронзительно молчать,
когда внизу в окно скребётся ветка
какого-нибудь дерева, хоть той же сливы,
растущей под окном, и бесится потом,
когда наступит осень
в беседке, в чашке из-под кофе,
или в стакане с недопитым чаем.
и дело даже ведь не в том, что кто-то там вначале умер,
а в том, что кто-то будет жить,
бесцеремонно рвать и складывать созревшее в ведро,
переживая по другому поводу всё то,
что означают сад и осень.
и кто, чего или с кого там спросит
за этот грохот вёдер и за этот шум,
ему все это совершенно ни к чему -
он будет проговаривать слова вдобавок к тишине,
как будто бы вас два, точнее – двое –
один по ту, другой по эту сторону окна,
как белых два пятна в стекле.
а ты, который там, вверху,
где невозможно быть - ты всё же будешь
стоять, пронзительно звенеть молчаньем
про сад, про то, что сливы синие висят
в саду, где кто-то умер, там, вначале.
и если есть на свете тишина,
то все стихи останутся прологом,
стихи, которые рифмуются с дорогой
и с богом одинаково легко,
когда внизу, в окно,
в то самое окно скребутся ветки, и наступит осень.
и если нас о чём-то спросят,
то всё, о чём не стыдно будет рассказать,
так это только то, когда пришлось молчать,
молчать, молчать.