День сентября двадцать девятый,
Год сорок первый, Бабий Яр.
Там пулемётные раскаты,
Там гибнут все, - и млад, и стар.
А мы в зелёном Армавире, -
Сестрёнка, мама, тёти, брат
Нас часто «Юнкерсы» бомбили,
Мы в «щель»* бежали через сад.
Мы не слыхали про евреев
Убитых в киевском плену.
Хотели дети, чтоб скорее
Кончали взрослые войну.
-Отцы придут, - мечтали шкеты.
Но папы сгинули в боях.
Сестру и тётю мы в Ташкенте
Похоронили. Там их прах.
Мы с мамой в Ленинград вернулись...
На протяженье долгих лет
На кухнях диспуты тянулись
О Бабьем Яре – был иль нет?
И вот Евгений Евтушенко
В дни оттепели нас «прозрил».
Потом на кладбище Ташкента
Сестру искал я средь могил.
Стоял и в Киеве над рвами,
Незримых наглотавшись слёз,
Вернувшись, подтвердил я маме,
Что Бабий Яр – вполне всерьёз.
Потом к концу восьмидесятых,
Партийную умерив смесь,
Нам разъяснили воровато:
Евреи в Бабьем Яре есть.
Так от негласного погоста
Могил народа моего
Зажжён был факел Холокоста
Как символ скорби мировой.
И в ту же памятную дату
(Шёл восемьдесят пятый год),
В день сентября двадцать девятый
Сказала мама: - Мой черёд.
Ушла из собственной постели,
Прервав не старые года,
К тому народу, что расстрелян,
К родным и близким. Навсегда.
__________________________________
*- наспех вырытое бомбоубежище
|
