Седая улыбка песка в молодой и невинной печали зеленой волны.
Ночь чарующе плыла смуглым блюзом луны,
морская соль оседала жемчугом на руках.
Любовь проникала в поры уснувших окон,
играла под звёздами оттенками прибрежного бархата.
Лиловый шар неба скрывал две тени,
застывшие пунктиром невыносимой надежды.
Чёрные лапы кипарисов освещали тьмой потускневшие шаги;
линии движений плавно перетекали в тёплый пейзаж;
в шёлковом покрывале взгляда нежились последние лучи
чуть видимого света серебристо-смоляной ряби воды;
разговоры терялись в монотонном плеске агатовых струн.
Ладья ночи причаливала к разорённому лаской одиночеству мрака.
Вечное созерцание наполняло душу мягким огнём.
Отшлифованные полночным ветром камни,
словно Врублевский “Демон”, перетекали в мотив
глубочайшей неистовой грусти,
где терпеливые скалы склоняли цветущее тело
над музыкой больного сердца, разрывающегося под тяжестью свободы;
потерявшие себя возвращались к неизбежному,
к поэзии перелётного воздуха вещего Юга.
Блуждающая строка переливалась горным ручьём,
будто вулканическая активность глаз, преисполненная женственности
и страдания никогда не спящей любви.
Кровоток новорожденного отпечатка горизонта струился туманным “завтра”,
перекликаясь с небрежностью оголённого пространства прилива.
Боль, это только, зимние цветы,
научившиеся любить весеннюю страсть и нежность.
Холодная пляска травы, шелест ядовитых кустарников,
беспросветная полоса другого берега скрывали мой разоблачённый голос.
Угольные чайки разносили память ночных искр от костра тишины.
Я прощался со своим отражением в чёрном оледеневшем небе,
пообещав ему столько же жизне-ночей.
|
