Седая улыбка песка в молодой и невинной печали зеленой волны. Ночь чарующе плыла смуглым блюзом луны, морская соль оседала жемчугом на руках. Любовь проникала в поры уснувших окон, играла под звёздами оттенками прибрежного бархата. Лиловый шар неба скрывал две тени, застывшие пунктиром невыносимой надежды. Чёрные лапы кипарисов освещали тьмой потускневшие шаги; линии движений плавно перетекали в тёплый пейзаж; в шёлковом покрывале взгляда нежились последние лучи чуть видимого света серебристо-смоляной ряби воды; разговоры терялись в монотонном плеске агатовых струн. Ладья ночи причаливала к разорённому лаской одиночеству мрака. Вечное созерцание наполняло душу мягким огнём. Отшлифованные полночным ветром камни, словно Врублевский “Демон”, перетекали в мотив глубочайшей неистовой грусти, где терпеливые скалы склоняли цветущее тело над музыкой больного сердца, разрывающегося под тяжестью свободы; потерявшие себя возвращались к неизбежному, к поэзии перелётного воздуха вещего Юга. Блуждающая строка переливалась горным ручьём, будто вулканическая активность глаз, преисполненная женственности и страдания никогда не спящей любви. Кровоток новорожденного отпечатка горизонта струился туманным “завтра”, перекликаясь с небрежностью оголённого пространства прилива. Боль, это только, зимние цветы, научившиеся любить весеннюю страсть и нежность. Холодная пляска травы, шелест ядовитых кустарников, беспросветная полоса другого берега скрывали мой разоблачённый голос. Угольные чайки разносили память ночных искр от костра тишины. Я прощался со своим отражением в чёрном оледеневшем небе, пообещав ему столько же жизне-ночей.
|