Что может быть важнее печали и чище слёз,
бессмертнее смерти и ненадёжней дыханья в груди –
горсточка горечи на язычке кисти, скользнувшей
падающей звездой в недописанную картину
по живому сердцу.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь –
кружится часовой механизм, проверяя на прочность
вестибулярный узел. Кто умирающему мгновению
подарит вторую жизнь, подарит бессмертие,
как не тот неистовый нищий, расточительный на порок,
но жадный до невинного взгляда безумца.
В земле, излитой росой зари, в мокром песке,
в зеркале неба, в растопленном снеге, в лучах родников
и сонной влаге тумана утопает ладонь живописца,
рождая шлейф созерцания обнажённой плоти природы,
застывая перспективой сердца,
каменея огранкой масленой краски
в конечном пространстве холста.
Художник – человек, приручающий время,
время благодатного огня осени в искрах листвы,
в пролётах скамеек, занесённых жёлтой пустыней,
в паузах, между прочтением снов; обращающийся
в сердцебиенье секундной стрелки, в призрак ветра
в галереях заброшенных парков, в тающий лёд заката
и его опалённые крылья, словно учащийся считать
каждый надломленный шаг, ведущий к разлуке.
Художник, твоё дитя – ночь и наслажденье страданием,
исповедь дьяволу и история знахарства,
дионисийский катарсис, перерастающий в самораспад
и ритуальное самосожжения на алтаре безнадёжной страсти;
всё пройдёт, всей станет глухим отголоском звёздных садов,
всё ляжет усталой лиловой тенью к надгробию вещих гор,
и лишь тонкой чертой тусклого горизонта
озарится правда души – карминный автограф боли, и время –
творец, убивающий своё творение
во имя его жизни.
Обернись, ювелирный луч сентября, расшитый золотом и серебром,
упадёт на сырую подошву земли – время творить;
бронзово-медный лес замкнёт границы туманного взгляда –
время творить; стеклянные губы дождя поцелуют болотной влагой
слоновую кость заплывшего неба – время творить;
в ржавом скрипе дорог растворятся душой
перелётные стаи мыслей, дат, облаков, тревоги и грусти,
послевкусием лета осядет сладкий дым прибрежных костров –
время дарить нежность,
собранную на дне остывшей реки.
Остановись, горловое пение сквозняков выведет тело на чистую воду,
ломая барьеры между болью и “Я”,
переведёт природу чувства в пространство осенних элегий,
в плоскость шафрановых клякс на фоне оконных луж;
триединое – запах лаванды, запах желанья, прикосновенье огня –
замрёт последним штрихом на клочке измятой бумаги;
настольная лампа вздрогнет сиюминутной слабостью,
доведённая до совершенства ожога.
|
