Тяжело больной человек лежит в убогом парижском отеле,
свободно импровизируя на тему своей эпитафии; на жёлтых обоях
тает ноябрьский пот, играя забвением нового имени,
словно лёгкой иронией смерти, порождающей тотчас легенды.
Под тяжестью собственного дыхания английский бред
перемешивается с французской картавостью, дрожащие пальцы свечи
капают воском на одеяло; благословляющее крёстное знамение,
распятие на губах, капельки миры на глазах и ладонях;
смертельный холод пробирается в пульс, огонь в камине, как плач
пламенных поцелуев на будущем постаменте.
Голос, увядающий самым безупречным цветком осени, сдавленный ржавчиной –
это два года за непристойное поведение –
это “Баллада Редингской тюрьмы” – это приговор Британии, уже не выносящей
дальнейшего присутствия, того, кто деликатно чувствует в себе смерть.
Жрец искусства, глотающий пену, с застывшей кровоточащей
парадоксальной улыбки (ведь или он, или эти мерзкие
обои), допивает коньяк, “угощая собой” последних гостей.
Очарование никогда ненаписанных рассказов прорезается
гвоздикой в петлице, выкрашенной в зелёный цвет.
Крылатый сфинкс у постели
декламирует молитвы прерафаэлитов в объятьях
созерцания и красоты; короткометражным конвейером –
Дублин, Оксфорд, Италия, Греция, Америка – воспоминания, срывающиеся
с онемевшего языка, и падающие глубоким вздохом распрямленного тела,
как быстро прочтённый фрагмент пьесы (его ранний талант).
Под всплеск тишины английский эстет отплывает от берега
(океан – не такой уж величественный),
чёрный, как степь, прилив покрывает туманный взгляд,
но воцарившаяся тишина – лишь условность и относительность
наших понятий – не так ли, мистер Себастьян Мельмот,
Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд.
|
