АЛЕКСАНДР ГОЛОВКО
ТАМ, ГДЕ ПЕХОТА НЕ ПРОЙДЁТ… СУВОРОВ, КОЛОНТАЕНКО
2015
УДК882-94
ББК 84(2Рос=Рус)
Г61
Издание осуществлено на средства Бориса Ивановича Суворова,
светлой памяти его отца Ивана Васильевича Суворова и тестя Георгия Павловича Колонтаенко.
Второе издание книги «Тацинское побоище. Комиссар Суворов» выходит под новым названием: «Там, где пехота не пройдёт…» Книга включила в себя новый художественно-исторический рассказ об интересных эпизодах времён Великой Отечественной войны, герои которых − реально существовавшие люди.
Вторая часть книги посвящена тестю Бориса Ивана Суворова – герою-лётчику Георгию Пантелеевичу Колонтаенко. Героем Советского Союза он оказался всего на несколько часов…
Книга рассчитана на широкого читателя и в первую очередь будет интересна подрастающему поколению.
Часть книги написана стихами и так называемыми белым стихом.
Приведены подлинные документы этих событий, фотодокументы, письма и воспоминания героев повести, однополчан.
Документы, фотографии предоставлены Борисом Ивановичем Суворовым – сыном и зятем обоих фронтовиков.
Книга защищена издательским кодом. Любое коммерческое использование
возможно только с разрешения её правообладателя.
ISBN….. электронный адрес автора: parnasav@mail.ru
ЛИРИЧЕСКОЕ ВССТУПЛЕНИЕ
Поэмы нынче не в чести:
Читать не любят, труд огромный
Иван Суворов, ты прости,
Воздать хочу тебе стих скромный,
Твой ратный труд и путь воспеть,
Пока могу, хочу успеть…
Ты жизнью Родине служил −
Прошёл войну, но скромно жил,
Ушёл, не оценён, быть может…
А я желаю в меру сил
Всем сердцем подвиг твой умножить,
Я долго мысль о том носил −
Поведать миру о тебе.
И пусть Матросов был, Маресьев,
Не меньше испытал ты бед,
Победы ты познал, как песни,
И песен было, как побед!
И потому в день светлый мая
Тебе стихи свои слагаю.
СВЯЗЬ ВРЕМЁН
Текут века, ложась на память грузом,
Но незабвенны имена святые,
Как Невский, как Суворов и Кутузов,
Которыми гордится вся Россия.
Суворовыми в детстве стать мечтали,
Пример в баталиях он доблести и чести;
Враги, услышав имя, трепетали,
Был не подвластен подкупу и лести.
В баталиях познал он вкус победы,
Был строг, но справедлив ко всем солдатам.
Он с ними боль и тяготы изведал
В сражениях не раз на поле ратном.
св. блгв. кн. Александр Невский (1220-1263)
св. блгв. кн. Дмитрий Донской (1350-1389)
Суворов Александр Васильевич (1729-1800) -
великий русский полководец, генералиссимус,
не потерпевший ни одного поражения.
Суров у полководца с виду норов,
Подтянут, сухопар, не прост собой,
Навек вошёл в историю Суворов,
Тем, что победно вёл полки на бой.
И на Суворова равняемся мы свято.
Он сквозь века нам светит как маяк,
И пусть запомнит вероломный враг,
Что Русь мы защитим, как он когда-то!
От Александра Невского, Донского
До наших дней, что бед, тревог полны,
Храня Россию от врага лихого,
Стоят на страже верные сыны.
* * *
Я думаю о подвигах России: Таких у нас Суворовых немало –
Во все века нам славу приносили
Сыны Отчизны на полях кровавых…
Из уст в уста передаётся ныне:
Его однофамилец бил фашиста,
Поведаю о нём, о русском сыне,
О земляке и доблестном танкисте.
С портрета довоенного, простого
Иван Суворов вдумчиво глядит,
И светлый взгляд о мужестве сурово,
О силе его духа говорит.
Русоволос, друзьями был любим он
За честность, бескорыстность, прямоту.
Глазами, словно небо, голубыми,
И сердцем излучал он красоту.
Характер не конфликтен и спокоен,
И потому он на рожон не лез:
Умел найти решение простое,
И соблюсти разумный интерес.
Жил на земле, душа от счастья пела,
В мечту свою он с детства был влюблён:
На агронома выучившись, смело
За дело взялся, целью окрылён.
Но не пришлось свершиться мирным планам,
Вдруг в одночасье мир, как в страшном сне:
Над Родиной поднялся смерч кровавый,
«Вставай страна!..» − звучало о войне.
88888888888888888888888888888888888888888888888888
ЧАСТЬ 1
ФРОНТ ПОЛЫХАЛ…
Фронт полыхал, гремела канонада, тревожно, холодно за бруствером бойцам. В ночи стояли призраком зенитки, и от разрывов дыбилась земля, замёрзшими кусками разлетаясь. И в сполохах, как трещины, окопы, и танк коптил, как свечка, у бугра. Средь выжженной земли боец устало от пули шалой тихо умирал...
Руины Сталинграда в чёрном мраке и стылый воздух порохом пропах. Не звёздных войн дыхание – земное, земных пришельцев горе разлилось. Они пришли уверенно и нагло, не зная поражений до сих пор. На этот раз серьёзно снарядились, послушных сателлитов под ружьё поставили фашисты и решили СССР «блицкригом» покорить.
Обрушилась жестокая машина на Родину мою со страшной силой, без сбоев по России покатилась, сметая всё, чудовищем рычит, и нет спасения ни днём, ни ночью. Как грозная внезапная стихия, разверзлась вдруг напасть, чтоб ей пропасть…
В огне вот захлебнулась Украина и Беларусь. И юг с желанной нефтью − рукой подать.
Машина Вермахта на полную крутилась, Европу придавил её сапог, и гусеницами танков всё утюжа, по западным окраинам помчалась, скача по городам и деревушкам, озёра и речушки замутняя, круша берёзки, васильковость лета, непуганую тишину лесов, синь неба заслоняя чёрной тучей. Безвинных стариков, детей и женщин пленяя и творя повсюду зло…
Но всё же просчитались генералы, и бесноватый фюрер их зарвался. Забыли прежних викингов-варягов, наполеонов, карлов и поляков, что хаживали к россам за «гостинцем». Предупреждали Гитлера пророки: напрасный труд ходить с войной в Россию, она колоссом глиняным лишь мнится, осыплется песок, под ним – кольчуга, расправит богатырь могучий плечи, и понесёт по кочкам, буеракам, покажет упырям свою он силу.
Но Гитлер думал: он-то самый умный. И не пример − позор поляков-шведов, наверно был он двоечником в школе. Искал опору в тёмных силах бездны, уверовав в своё предназначенье, что миссию особую свершает, как Прокуратор Рима средь евреев, придумав превосходство «высшей расы», полмира он решил завоевать.
Но адская машина поперхнулась, загадочною русскою душою да в купе с нашей русскою отвагой, о чём всё время как-то намекали, но эйфория разум заслонила.
И вскоре сбой пошёл в фашистских планах, как Гитлер, генералы ни старались. Турнули с-под Москвы их, в Сталинграде, как на Кавказе, − вышло боком тоже, им Сталинград стал камнем преткновения, здесь по уши застряли оккупанты, ни «тпру», ни «но», ни взад и ни вперёд.
В жестокой схватке крепко мы сцепились − тяжёлые бои за каждый холмик, за каждый дом шли не на жизнь, а на смерть. Завоеватели погрязли, как в болоте.
Две Армии советских войск на марше спешили сталинградцам на подмогу, врага по флангам сходу окружая.
У русских всюду шло с опереженьем. Включалась пресловутая смекалка, не ожидая сверху циркуляров, стратегию решали по-мужицки: в борьбе за жизнь себя мы не жалели, для этого все средства хороши!
В тисках врагу сжимая шею хватко, надежду на отходы отрезали. Давили, словно гадину, всё крепче, затягивали петлю всё сильней.
Железный вермахт стал трещать, как тряпка, что с силою могучей разрывают… Фельдмаршал Паулюс, служака и вояка, со всей своей хвалёною ордою, был окружён и деморализован, но не терял надежды на прорыв.
В Германии же бесноватый фюрер, слюною брызгал в злобе и бессилье, собрав свой штаб, и бравых генералов, их распекал; они не понимали, в чём их прокол, где сбой произошёл. Машина без изъянов − буксовала, и это невозможно объяснить. Кольцо вокруг стремительно сжималось.
Здесь, в кажущемся хаосе военном, в усталой рукотворной кутерьме, таилась предрешённость пораженья очередным пришельцам оголтелым, что с Запада наведались к нам снова российскую отвагу испытать
Промозглым, неуютным был декабрь. И пауза зависла в небе птицей. Неумолимость мести и расплаты витали, словно пар от выдыханья, неясен был пока исход сраженья, но назревало что-то исподволь…
А голод-холод – русский наш союзник, врагу моральный дух точил всё больше. Снарядов нет и мало провианта, что дохлую конину стали есть…
И выпал нам беспрецедентный случай: непобедимости врага развеять мифы. Но нужно было что-нибудь такое − из ряда вон решительное сделать − переломить сложившийся столь хрупкий баланс на Волге к нашей стороне.
* * *
В тылу врага аэродром надёжный у станции Тацинской находился. Оттуда − мост воздушный к Сталинграду налажен был, пока что помогал держаться окруженцам в обороне.
Ватутиным − командующим фронтом придуман план рискованный, но верный: рассчитан − чуть на русскую отвагу и где-то на российское «авось». Верховному о плане доложил он: «Опору у противника чтоб выбить − отправить нужно рейд в глубокий тыл, в район Тацинской станции, где немцы имеют базу и аэродром. Нам надо уничтожить эту базу любой ценой, тогда на этом фронте мы сможем обеспечить перевес».
План Сталиным одобрен и из Ставки Ватутиным получен был приказ: «Держать комкору лично под контролем секретной операции исход».
24-й корпус подготовлен − танкисты и стрелковая бригада. С армейских складов срочно доставляли боеприпасы танкам и горючку. К началу выступления «на брата» раздали всем по два боекомплекта, соляры танкам тож по две заправки, пехоте и танкистам на дорожку − пять сутодач* харчишек в дальний путь.
Назначен генерал-майор Баданов возглавить этот рейд беспрецедентный. Доверие имел у подчинённых, авторитет немалый заслужив. В Гражданскую познал богатый опыт, сражаясь в Красной Армии, усвоил Баданов по Суворову науку – не силой, а уменьем побеждать. Умел он, если надо, партизанить, вести бои с противником в тылу. Став кадровым военным, он в 20-х - 30-х путь прошёл вполне успешный от командира роты до комдива.
Стал ключиком условным рейд опасный в боях за осаждённый Сталинград! Все знали, это пахло авантюрой, но дерзость − главный козырь на войне. Потерями немалыми грозило такое предприятие для нас. Но кто считал заранее потери? Товарищ Сталин точно не считал, − момент назрел, какие здесь сомненья: иль грудь в крестах, иль голова в кустах…
Судьбой даётся шанс такой не часто, благоволит победа тем, кто смел, успех же операции возможен, когда желанья дружат с головой. Мы на своей земле и, надо, братцы, сражаться не жалея живота − с земли родной нельзя нам отступать!
* сутодача – суточная норма.
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ «ПОДАРОК»
Войне сентиментальность не чужда. Совпало так, католикам настало встречать на фронте праздник − Рождество, которое под Новый год приходит, как чудо свыше, что дарует Бог.
И тут германским доблестным воякам, как ни сказать тост за свою победу, ни выпить шнапс за фюрера всем стоя, за тех, кто ждёт в любимом Фатерлянде? За ненаглядных фрау, малых деток, хранимых в фотокарточках под сердцем − щекастых, белобрысых и желанных, что ждут своих Адольфов, Куртов, Гансов, когда они с блицкрига к ним вернутся, − обнимут мутер-фатер, кляйне-майне…
В тоске по временам, что были прежде, за кружкой пива, за весёлым Рейнским, за пенистым шампанским с пузырьками, в Баварии иль в Пруссии немецкой, иль может где-то в Баден-Вюртенберге… ах как встречали Рождество они, под песенки и дружное застолье, в раскачку и под бравое «ха-ха».
Воякам в Рождество здесь мир казался уютным, как в Германии любимой. Им нынче приказали бить Советы, за всех подумал фюрер и − припёрлись, стоят на наших землях − так им надо. Встречать что ль больше негде Рождество?
А отоспавшись, встанут по утрянке, продолжат развлеченье людоедов: вновь убивать детей и слабых женщин, славянских непокорных стариканов, с жестокой педантичностью вандалов, чтоб насадить немецкий «Ordnung»* свой…
*Ordnung – порядок (немецк.)
И невдомёк воителям набожным пред праздником смирения и веры, что нашим детям подло причинили они своим вторженьем столько зла…
Но в эти дни фашистов ждал «подарок», от Дедушки от русского Мороза, сюрприз был подготовлен им отменный: из пороха был сахарный гостинец, «конфеток-леденцов» на всех с запасом из крупного и мелкого свинца, сигар-снарядов, чтоб «курили» вдоволь, с доставкою на танках на места.
И шнапс им стался горькою отравой… С тачанки Громовержца, лишь зарделась заря, как кровь, на фюзеляжах самолётов, что спали по линеечкам в шеренгах, на головы беспечного фашиста наслал свои он огненные стрелы, как гром, среди зимы метал с небес.
В подштанниках, как будто, с белым флагом, выскакивали дружно на морозец, а их здесь принимая, угощали огнём снарядов, пулями взасос…
Пытались немцы выглядеть достойно, но без приказа трудно управляться. Куда бежать и как обороняться, когда вокруг земной разверзся ад!
Аэродром. Десятки самолётов. Взлететь, кто порезвее, выдвигались. Разбег короткий, слишком уж короткий… вонзился «Юнкерс» в танк советский – «Бэмс!». Послышался металла страшный скрежет, взметнулось пламя яростным драконом.
Вот две машины − всё же ухитрились подняться в воздух, но подвёл манёвр их… и самолёты, словно бы в кошмаре, лоб в лоб столкнулись, и раздался грохот, как фейерверк, над степью рассыпаясь, осколки разлетались за пять вёрст.
Зенитчики оправились, и тут же в упор по нашим танкам стали хлопать. Вот башня танка свечкой загорелась. Танкисты наши, как сурки, из люка, откинув крышку, пулей вылетали. Огонь кинжальный двух пришпилил насмерть к броне иглою жгучею, короткой, как строчкой серых ниток, но свинцовых. Худой танкист змеёй пополз горящей, от боли сильной корчась, извиваясь, но вскоре в страшной позе успокоясь…
И всё же наши смяли оборону, противник опрокинут, и с разгону давили танки «хенкелей» фашистских, и «юнкерсов» крушили, увлекаясь, они хрустели смачно, как капуста − домашняя из погреба зимой. Усвоили приём один танкисты: «топтать хвосты стоящих самолетов».
Плескался языком огонь пожаров, багровым колокольным небосводом звенело у фашистов, как на мессе. Безумие на лицах мёртвых фрицев − таков эффект внезапности имел!
Полста четвёртой танковой бригады с десантом танк ещё один прорвался, он мчался на подмогу первой группе, расстреливал охрану и пилотов. Немецкие пилоты укрывались между стоящих всюду самолётов. И в панике туда-сюда метались в кальсонах, босиком, в комбинезонах по снегу и кричали: «Main got!»* Иные же отчаянно сражались, десант наш наседал на них повсюду, стреляли автоматчики с колена, давили танки фрицев на ходу.
На марше 130-я бригада Тацинскую станицу захватила, уничтожая сходу оборону − расчёт артиллерийских батарей. Машины пробивались краем поля, в кольцо аэродром беря, крушили хвосты и фюзеляжи самолётов.
* Main got – мой бог! (немецк.)
А рота капитана той бригады (фамилия его была Нечаев) себя в бою примерно показала: из строя выводила батареи и до десятка танков грозных «Тигров» оставила на поле догорать. Был ранен тяжело тогда Нечаев, но всё же не бросал с врагом сраженье. Когда его была тридцатьчетверка уже подбита вражеским снарядом, направил танк свой он на танк фашистский в броске, таранив «Тигра» сходу в бок и, будто гладиатор, в том сраженье жизнь на последок дорого отдал…
Нельзя не вспомнить здесь о героизме, что проявляли жители из местных. Танкистам помогали даже дети, прознавшие о доблестном прорыве.
Вот к северной окраине Тацинской пробилась группа Мельника Бориса, чей номер на броне − «полста четыре», мелькал он тут и там в пылу сражения.
Вдруг выскочил навстречу танку мальчик, он сообщил, что рядом за домами противник затаился с батареей, к аэродрому танкам не пройти. Он показал, где прячется охрана. И танки вышли в тыл позиций вражьих, и смяли, словно банки, батареи, к аэродрому выйдя без помех.
А много лет спустя о том парнишке писал в воспоминаниях участник той битвы лейтенант запаса Мельник: «Мальчишка, что помог нам снять засаду, в пылу сраженья как-то потерялся. Его я встретил сразу после боя. Шагал усталый, словно прокопчённый, на шее был трофейный автомат, на поясе – тяжёлый парабеллум. Был не один, с ним – пара добровольцев, росточком чуть поменьше, ополченцев.
А звали неизвестного героя Гришаня Волков, лет ему – тринадцать. С врагом ещё до нас дрались ребята: за дом родной, за милую округу, за улицу, за школу и за близких. Фашисты жизнь им мирную сломали, над Родиною грубо надругались, и потому и дети дрались с фрицем. Сознательно, безвестные герои по зову сердца наравне с отцами по взрослому с врагами воевали, не за признанье, и не за награды − мальчишки, повзрослевшие в войне…»
Тяжелое смертельное сраженье вёл корпус в окруженье очень долго. И танки маневрировали наши, мотопехоту в схватке поддержав.
«Когда же мы станицу оставляли, − писал в воспоминаньях Мельник дальше, − то у пруда мне встретился мальчишка, теперь в траншее он у пулемёта трофейного нахохлившись, сидел. С ним − два мальца, вконец изнеможённых. Стреляли из трофейных автоматов вдоль улицы по наседавшим немцам.
Танкист Иван из моего расчёта, не выдержав, сказал, чтоб уходили. Они ушли, но вскоре пулемет их вновь справа от Тацинской застрочил.
Фашистам не составило помехи, насели мощно на мальцов отважных. Подростков расстреляли, я в бинокль увидел, но бессилен был помочь: приказ очередной осуществляли – «Отход!» Идя в порядке боевом. К тому же нас атаковал противник дивизии шестой из группы «Пфайфер», на фланги нам упорно наседая. И мы, рассредоточась, отбивались, прикрыв обоз, − его вперёд пустили, потом мы от врага-то оторвались. Оставили они на поле боя семь танков, ну и нам в бою досталось, − ребят немало тоже положили. Колонною к совхозу Коминтерна нам на Морозовск отходить пришлось.
Двадцать четвёртый танковый наш корпус перемещался к северу с боями, задачу завершая, отходили по стылой и заснеженной степи».
* * *
Об этом событии словами, так сказать, от противной стороны: в1952 году западногерманская газета “Die deutsche Soldatenzeitung” писала в статье: «О тех, кто вырвался из преисподней, или кровавая баня в Тацинской». Уцелевший летчик гитлеровских ВВС Курт Штрайт писал: «Утро 24 декабря 1942 года. На востоке брезжит слабый рассвет, освещающий серый горизонт. В этот момент советские танки, ведя огонь, внезапно врываются в деревню и на аэродром. Самолеты сразу вспыхивают, как факелы. Всюду бушует пламя. Рвутся снаряды, взлетают в воздух боеприпасы. Мечутся грузовики, а между ними бегают отчаянно кричащие люди».
* * *
Данные о потерях: в глубокий тыл противника, как известно, прорвался 24-й танковый корпус под командованием генерал-майора В. М. Баданова, сформированный в ноябре 1942 года. В состав корпуса входили: 4-я гвардейская танковая бригада, 130-я танковая бригада, 24-я мотострелковая бригада, 413-й отдельный дивизион гвардейских миномётов (катюш), 658-й зенитный артиллерийский полк.
За время рейда было уничтожено 11292(3500)* солдат и офицеров противника, взято в плен 4769 человек. Только в районе Тацинской уничтожено до 10 батарей, самолётов, по разным данным от 351 до 431(300), танков – 84(15), орудий разного калибра −106(50). Кроме того разгромлен в тылу противника крупный стратегический аэродром, база снабжения, гарнизон, дислоцирующийся там, три склада с продовольствием и пять с боеприпасами, уничтожено 300 тонн бензина.
Прорвавшись на железнодорожную станцию, танки уничтожили несколько составов с топливом, пятьюдесятью разобранными самолётами и сотней запасных двигателей для самолётов. Всё вышеуказанное предназначалось для окружённой армии Паулюса.
Гитлер потребовал уничтожить советских танкистов, находящихся ещё в немецком тылу. Да и штаб Советской Армии требовал от Баданова не отходить, а сковать как можно больше войск противника. Задержавшись по этим причинам, 24 танковый корпус понёс неоправданные потери, но в ночь на 29 декабря остатки корпуса смогли вырваться из кольца блокады. Что им оставалось – бессмысленно погибнуть, выполнив приказ, поскольку сражаться было нечем. Кончались боеприпасы, горючее, не говоря о продуктах. Но руководство это не волновало. Танкисты, показав филигранное искусство маневрирования и ведения боя в тяжелейших условиях, вышли, сохранив имя, накопив беспримерный опыт, внесли свою лепту в последующие схватки с врагом.
В живых осталось только 927 бойцов из почти 12 тысяч первоначально отправленных на операцию. Вышли самостоятельно из операции 58 танков из 250 ( по другим данным из 208). Задача, поставленная перед рейдовиками, была выполнена, но оценена командованием слабо. Этот рейд изначально планировался как «рейд в одну сторону».
За эту операцию 24 танковый корпус был назван «2-м гвардейским Тацинским». Командиру корпуса В. М. Баданову было присвоено звание генерал-лейтенанта, и его наградили орденом «Суворова 2-й степени» за №1, только что утверждённой наградой Президиума Верховного Совета. Героем Советского Союза стал только командир танкового батальона капитан М. Е. Нечаев (посмертно).
Успешное проведение Тацинской операции полностью лишило 6-ю армию Паулюса возможность оказывать сопротивление нашим войскам, и им пришлось капитулировать.
* Данные в разных источниках разнятся. В скобках указаны данные генерал-майора Э.В. Порфирьева.
Поведать о героях − мало прозы, душой к возвышенному слогу тянет. Участники похода, словно в сказке: былинные герои Пересветы, Никитичи, Добрыни, Ярополки и Муромцы − прошлись по басурманам. И удаль, и отвагу показали, как русичи в сражениях, как ныне, противника сумели победить!
БОЙ ЗА ТАЦИНСКУЮ.
А что же наш Суворов? Он танкистов
Умело роту в рейде возглавлял.
Был комиссаром, бил, как все, фашистов,
Себя среди других не выделял.
Рассказывая о своих походах,
С однополчанами, когда цвели сады,
Он вспоминал те боевые годы,
Своих друзей погибших молодых.
− Мы знали всё о точке невозврата,
Дойти туда, а как потом назад?
Коль повезёт – с победою обратно,
Но так ничтожен на возврат расклад.
Боекомплект, как водится, был полон.
И шли ребята сквозь огонь и дым, Гвардии лейтенант Суворов
Солдат в войне судьбе своей не волен, и гвардии капитан Логинов.
Но как хотелось жить им, молодым. Дрезден, 1945 год, госпиталь.
Ребята в танке, как родные братья,
Будь командир ты или рядовой,
Хотел бы поимённо всех назвать я,
Тогда из них ведь каждый был живой…
В большом и крепком этом механизме
Я тоже был лишь винтиком одним,
Но вместе дрались мы во имя жизни,
Дух общий был в бою непобедим!
И пусть враги сильны, кто б сомневался,
Но знали мы, за что на смерть идём…
Мой командирский танк вперёд прорвался,
Топтал зенитки сталью, бил огнём.
Фашисты драпали. Из пулемётов
Мы укорачивали их неровный бег,
Потом добрались и до самолётов,
И – ну давай давить их в грязный снег.
Мы мяли «Хенкелей», их фюзеляжи,
Шли с «Юнкерсами» на земной таран,
Те складывались кораблём бумажным,
И разрывались с треском пополам.
Мы немцев проутюжили с размахом,
Снег превратив в кровавое желе.
Всё кончилось для немцев полным крахом:
Осталась эскадрилья на земле…
ДУМЫ О БЫЛОМ …
Итак, Суворов. Давние записки – клочки оставшихся нелёгких дат − о прошлом, о войне, однополчанах. Но, может, поздновато вспоминать…
В землице братья, имена их стёрлись, с кем я делился хлебом и махрой. Из боя выйдя, в танке засыпали в короткие от боя передышки одной семьёй уставшие бойцы, валясь без сил вповалку прямо в танке.
Хоть зной, хоть стужа, спать всегда хотелось. А до войны − гуляли по ночам, с подругами встречались, обнимались в родимой довоенной стороне. О светлой жизни, будущем мечтали, весь день в заботах, танцы вечерком, кружили в клубе вальсы и фокстроты, до зорьки провожали мы подруг, а утром с ног валились, засыпая, за что бранили старшие порой…
Эх, где ж вы, где, денёчки золотые, умчались в бесконечные миры, как облака по небу улетают, назад не возвращаясь никогда...
Марию встретил – милую малышку, голубку белокрылую свою! И чувство в нашем сердце народилось, и зацвело, как розовый миндаль. Её я средь других девчат приметил, ухаживая, сердце предложил. И, сочетавшись, мы с моей Маришей пошли по жизни торною тропой. Валера, сын родился в сорок первом − наш первенец, восторг я не таил, но тут война все планы оборвала…
Как сон кошмарный всё смешалось сразу: о Родине заботы, о своих… Разлились краски, в них беда и горе измазали Надежду чёрным цветом. Он с красным цветом – цветом нашей крови сливался, и с солёно-горьким вкусом − со вкусом слёз глотался тот коктейль. Четыре года смерти ненасытной, гулявшей по России и повсюду, пока не нахлебались все страданий, беды со жмыхом, горя с лебедой, пока войну, как бешеную псину, не пристрелили в логове её.
Сознание война перевернула, взяла нас в плен, согласья не спросив. Впиталась в поры, думы, души, судьбы, калеча и увеча миллионы, она вычёркивала прочь из нашей жизни родных и близких, сделав мир пустыней, как выжженная, знойная Сахара.
После войны войной мы долго жили, в воспоминаньях, сердце бередя, и возвращаясь к прошлым дням жестоким.
И снились сны, в них люди появлялись, убитые друзья и сослуживцы, в них с немцем я по-прежнему в бою… Те вижу сны я, словно наяву. Вот и сегодня друг-однополчанин приснился: тихо постучался он в дверь мою, весь пеплом запылённый, с войны вернувшись запоздало так. Я распахнул – стоит с пустой котомкой, молчит, в глазах его стоит немой вопрос.
− Василий, ты живой? Тебя же в мае шальная пуля прямо у Рейхстага сразила в грудь… Погиб и Павлов, Муковоз и Пушкин. Ах, как же убивался я тогда…
Прошли мы всю войну с тобой как братья, под занавес обидно умирать… На жизнь тогда мы право заслужили, судьба с тобой жёстко обошлась. Конец войне, загадывали планы, хотелось петь, к Победе был лишь шаг… но смерть слепа, безжалостна, коварна, мне за тебя две жизни не прожить…
ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ
«Участник Курской битвы», − только строчка
Из биографии, что собственной рукой
Написана. И маленькая точка,
А что за нею, крохотной такой?
За ней и кровь, и смерть, потеря близких −
Не позабыть бы в суете теперь,
Скорбят, взметнувшись в небо, обелиски,
Но не учесть бесчисленных потерь…
Фашистский монстр возник, как из могилы,
Обрушился на нас в стальной броне,
Мы отступали, собирая силы,
Чтоб победить и выстоять в войне.
И где там место было человеку Ворота в Освенцим
Среди огня, железа, скоростей? −
Не снилось ни шумерам и не грекам
Таких масштабов и таких страстей!
И здесь Суворов не сплошал, не сдрейфил,
В едином механизме он сполна,
Как молотом, бил по фашистской трефе,
И пятилась проклятая война…
Ещё шажок вперёд, когда Освенцим
Освободили, пленным волю дав,
Был поражён тем, что творили немцы…
Такого не забудешь никогда.
Нет слов, чтоб описать весь этот ужас,
Фашизма зверский щерился оскал,
Но зверя Гитлер был гораздо хуже,
Ведь зверь себе подобных не пытал…
В войне чего мы только не видали,
Весь этот адский на земле котёл…
И в том аду вдруг встреча, что не ждали, − Дети концлагеря
Танкист наш ротный брата вдруг нашёл*.
* Действительный факт: танкист-однополчанин
И. Суворова при освобождении Освенцима встретил своего брата.
Освенцим, как кусок свинца под сердцем,
Безвинных душ мильоны загубил.
Как символ смерти, высится Освенцим,
Пылает из разверзнутых глубин.
Там дети плачут в полосатых робах,
Там очередь из женщин, стариков,
И спрута-крематория утроба,
И свастика, как символ тех оков…
В архивах о страданьях не напишут,
О подвиге бы не забыть потом…
Мы шли вперёд на логово фашистов,
Войны глотая гарь горячим ртом.
Теряли братьев каждую секунду, −
За каждый метр их сотни полегло!
Последние бои давались трудно,
Кому-то под конец не повезло…
* * *
Форсировали Шпрее под Берлином,
И надо же – преградой встал нам мост.
В «ежовых» загражденьях, словно в минах,
Пристрелян был противником форпост.
И политрук Суворов, чтоб не мешкать,
Дружа со смёткой русскою в пути,
Готов погибнуть, лишь бы без задержки
Колонну танков ночью провести.
В кромешной темноте «тридцатьчетвёркам»
Фонариком светил между «ежей» −
Шёл задом наперёд, как средь ножей
Суворов, ощущая мост подкоркой.
Урчали танки, траки цокотали,
Включался маячком по ходу свет.
И гас. Он шёл, не думая о стали,
Что жиганёт вдруг в спину и - привет…
Споткнётся и свои задавят танки…
Но эти мысли отгонял он прочь.
Так сердцем освещал дорогу Данко,
А он в союзницы призвал слепую ночь.
Конец моста, кончаются перила.
Немецкая проглянула луна,
И, устыдившись будто, лик свой скрыла,
Но помогла сойти с моста она.
И отлегло. Уж в небе посветлело,
Домов углы нависли с двух сторон.
Он отскочил к стене, прижался телом,
А мимо танки – несколько колонн. Броня крепка и танки наши быстры!
След в след прошли, дистанция – полтанка,
А это риск, но нашим - не впервой,
Ведь скоро спишет страхи все атака,
На новой городской передовой.
Рассвет, другой и в уличных сраженьях
Фашиста доконаем, взяв Рейхстаг.
Конец войне, мир – до головокруженья,
Победно вейся в небе красный стяг!
* * *
И что − всё так закончилось банально:
Герой «сухим» наш вышел из войны?
Нет. Стало будто точкою финальной
Ранение ужасное спины.
Четыре года − миллионы жизней,
Судеб и стран порушено войной.
Он так скучал и грезил по Отчизне,
Ждал встречи с ней и с молодой женой…
Едва лишь пред войною поженились,
И первенца когда уж родила −
Расстались, всю войну друг другу снились,
Любовь их и от смерти берегла!
Ждала Ивана с маленьким сынишкой
Под оккупантами, хозяйничал здесь враг −
В Ессентуках жила, скрываясь мышкой,
Жена ведь офицера – не пустяк!
Но Бог войны, был не сентиментален,
Ивана под конец не пожалел,
Что не убит, «в награду» был он ранен,
Зато рубеж войны преодолел.
И в госпиталь лечиться был отправлен
Он под крыло жены да в Кисловодск,
Восстановившись, комиссар наш бравый,
Встал в мирный строй, себя он не берёг.
ПИСЬМО ИВАНУ ВАСИЛЬЕВИЧУ СУВОРОВУ
ОТ ИВАНА АФАНАСЬЕВИЧА ВИШНЯКОВА,
КОМАНДИРА ВТОРОГО ТАНКА (второго взвода).
Писал Иван Ивану. Бодро начал: «Характеристика (… ) танкистов (…) танка номер…» Задумался и ручку отложил.
Решил всех восстанавливать по списку. Но ближе всё ж машина №2, считающаяся второй по списку и взвод второй, с которым на войне солдатского немало пота, крови пролил в боях за Родину свою. Себя вписал и Мишу Муковоза. А командир − Андрюша Чернышов. А заряжающий ствола − «писатель» Пушкин, как в шутку называли все его, он не серчал, и часто в дни затиший в блокнот свой тайный что-то всё писал... А лучший автоматчик – Грубиян был. Фамилию свою он оправдал: в бою, как лев отважным был и смелым, фашистам он поблажек не давал.
Ну, в первом танке − комиссар Суворов, а остальных уже и подзабыл... Да, был Бомбин – механиком отменным. А в третьем танке Павлов − командир, с ним Востряков − механик бесподобный, средь ночи разбуди, как «Отче наш», расскажет всю матчасть вам без запинки, не заменим в быту, но злоречист. На язычок к нему не попадайся, природный был Марк Тулий Цицерон. Сивохин – заряжающий орудий, молчун, но работящ и сноровист, и друг отменный и лихой танкист.
Задумался опять, отставил ручку. Откладывал всё, другу не писал, теперь, как зайцы, мысли разбегались, не соберёшь, писать он не мастак. Взглянул в окно − сорока на берёзе, как автомат, нахально тарахтит. «Ну надо же, плутовка, раскричалась! К чему бы это, может к холодам?» − Вздохнул, взял ручку, подытожил фразу:
«Прости, Иван, вот список, жаль, не весь. Добавить можешь сам, мне не сподручно, когда припомню, за письмо возьмусь…»
Сидел Иван, и всё о том же думал: просил Суворов, он его подвёл. Кусал губу и кончик авторучки, и морщил лоб уже не молодой. Он написал:
Бомбин – водитель и механик танка –
Вдруг вспомнился товарищ боевой…
Любили песни петь с ним под тальянку,
Когда затишье на передовой.
Другие лица… память стала зыбкой,
Она не вечна, вечны стали вы –
Погибшие, чьи светятся улыбки
Из дальней и военной синевы…
Тогда они Историю вершили,
Их до сих пор находят ордена…
На обелисках встало пол-России,
И в камне – списки, братьев имена.
Меня жизнь задержала ненадолго,
Ведь память расслабляться не велит.
По берегам великой русской Волги
Темнеет славы траурный гранит…
Есть Интернет, перенесли с архивов
Свидетельства от фрицев, что твердят
Признания, как было им паршиво,
Когда познали тот Тацинский ад!
Хотелось бы навечно отрешиться
От боли, грязи, зла на той войне,
Через полвека позабылись лица,
А память оживает лишь во сне.
И часто снится кто-нибудь из роты,
Я вспоминаю дорогих ребят…
На день Победы вновь бодрюсь охотно,
Когда на встречу к детям пригласят.
Пред классом юных, смолкнувших в почтенье,
Стою, забывшись, душу вороша…
В наградах весь, с колодками ранений,
Веду рассказ о прошлом неспеша…
Достану из загашника записки,
Перебираю молча, шелестя,
Затихнут, ожидая, ребятишки,
Я спохвачусь, начну рассказ, частя:
«Мальчишки, в сущности, мы тоже были,
Как Пушкин – заряжающий ствола.
А подвиг Грубияна − грудь навылет,
Сражался, даже пуля не брала…
Строчил он от бедра, свинцом плевался,
И сам плевался кровью во врага:
«Врёшь, не возьмёшь чтоб Грубиян сдавался −
Скорей у чёрта отпадут рога».
Механик же водитель − весь дымился
(Фамилия смешная – Муковоз),
С пылающего танка бил по фрицам,
И костерил их как блатной матрос…
Внезапность – по-суворовски, вначале
Всей мощью мы им дали «прикурить»
На Рождество, чтоб сильно не скучали,
Мы показали немцам свой блицкриг.
У Сталинграда Паулюс нарывом
Застрял, и нужно было вскрыть скорей.
Исход войны решился тем прорывом,
В историю вошёл Тацинский рейд!
Но это не расскажешь, не покажешь,
Как передать детишкам битвы страсть?
Когда ты от отчаянья − отважен,
А ради жизни − надо умирать...
Притихнув, смотрят мне в глаза ребята,
Что ж я раскис, довольно мне тужить,
За эти вот глаза мы бились свято,
Чтоб поросль наша продолжала жить.
Почётная, не пыльная работа:
Рассказывать мне в школьной тишине,
Как полили своим солдатским потом
Поля однополчане на войне».
Письмо заклеил и отнёс на почту, дорогой вновь сверлила та же мысль: что унеслось, того уж не воротишь, но нам до смерти лишь войною жить... Одной семьёю мы на фронте были, душою был − товарищ комиссар. Суворов был простым, порою строгим, за справедливость каждый уважал, с начальством ровен и не многословен, но почитал Устав, чей чёткий слог всегда понятен, как товарищ Сталин, как вождь, − Устав, Суворов так же прав!
Но строгость с добротою сочеталась, несовместимый, но бесспорный факт. За человечность все его любили, и это через годы пронесли. Фронтовики, мы часто в день Победы, собравшись, вспоминали всех друзей, за мёртвых молча, стоя пили чарку, живым желали быть крепчей брони!
* * *
Конверт почтовый получил Суворов, прочёл письмо и тоже загрустил, присел на лавочку, погода позволяла: июньский день сиял во всей красе, листочки чуть заметно трепетали, цветы благоухали нежно всем. Фонтан струил зелёный изумрудец, перебирали дети струны струй, и смех звучал беспечно у фонтана. А матери молоденькие там следили за игравшей детворою, и музыка звучала из кафе. Всё обещало − праздности покоя.
Задумался Суворов, вспомнив строчки, перечитал, в глазах его неслись былые кадры битв, а с ними − лица, родные лица братьев молодых…
И СНОВА ДУМЫ…
− А есть ли логика у жизни и судьбы? Прошёл войну и дважды был я ранен. Когда война в разгаре, был готов морально каждый к смерти и раненью, но кончилась проклятая и вдруг – ранение, когда сдавались немцы, раздался за спиной нежданно взрыв, – накрыл фаустпатрон, и будто небо погасло в предвечерней тишине. Я, потеряв сознанье, отключился…
Как в госпитале нянчились со мною, как подлечив, отправили домой. И в Кисловодском госпитале Маша − жена меня от смерти берегла. Затем в Ессентуках, в домашних стенах я к жизни, как травинка, прорастал. Мой ангел, жёнушка моя Мария, любовью и заботой окружив, вновь к жизни распрекрасной возвращала. О, как я благодарен ей за всё: за слёзы, что мне душу омывали, за милое тепло и за уют, терпение и женскую заботу. Я шёл, как в песне, к ней четыре года, по тропам незнакомым я петлял, форсировал я реки и речушки, на танке пол Европы пропахал. Ждала Мария, верила в Победу, и робко мысль о счастье берегла. Пусть я вернулся к ней со страшной раной, но главное, вернулся я живой, как Маша это повторять любила…
Поправился. Скучал уже по делу, в работу окунулся с головой. Потом сынов мне Маша подарила, и время полетело как вагон, петляя и гремя на стыках жизни. Вот станция «Полста», вот «Шестьдесят»…
Теперь повсюду стали ветеранами фронтовиков почётно называть, с Победой поздравлять и в юбилеи, дарить на встречах красные цветы.
Обида лишь осталась за погибших, наверно виноват и в чём-то я… что жив остался… на душе отвратно, они достойны жизни, как и я.
Мы Вешнюю Победу добывали вместе, теперь же к безвестным их могилам, гвоздику не могу я принести, не знаю, где друзья мои зарыты − солдаты, что потеряны в пути…
Мне думалось ночами, вспоминалось, тянулись жилы нитью из души, хотя друзей из праха не поднимешь, и вспять былое время не вернёшь…
Не потому ль, когда меня героем привычно молодые назовут, им говорю, что воевал как все я, долг «как и все» Отчизне отдавал».
* * *
Составить списки, где б однополчане, поротно в боевом стоят строю, у танков рядом или после боя, и я их пофамильно назову.
Прислал вот списки друг, пытался вспомнить. Надеялся восполнить он пробел. И я не помню, многое забылось, теперь уж я не в силах дописать. В своём письме, что помнил он, поведал − о днях былых, о братьях фронтовых. Я тоже это помню, но фамилий за всю войну немало пронеслось, как в кадрах долгой, словно жизнь, картины. Одни − ярки и личностями были, другие тоже вроде ничего, но в памяти ничем не зацепились.
Иван вдруг вспомнил фильм о трёх танкистах: Алейников, Андреев и Бернес. Всё вроде так, но не совсем, как в жизни, она – непревзойдённый режиссёр…
О, сколько о войне уж написали, и снято, и показано в кино, но мало правды, много наносного. Писать, снимать, а нужно ли оно? Наверно, нужно, чтоб не забывали, но меру кто нам эту назовёт?
Нам может, генетически в наследство передалась привычка воевать? И Запад нас за это упрекает, что русские воюют до сих пор. А как не воевать, когда повсюду находим мы останки той поры. А из болот вытаскивают танки и пушки и остовы самолётов, и гильзы, что хранятся для потомков − послания из прошлого для нас. И это − только малая крупица, в истлевших письмах имя чтоб найти, чтоб косточки защитников России в гробах навеки в землю опустить. Но сколько же лежит ещё безвестных − отцов не состоявшихся детей? В земле почти истлевших и застывших, лежащих словно облетевший лист, под дубом древа вечности России…
СЫН
А сын Суворова − Борис Иваныч, отцовский путь прочувствовав душой, в клочках записок долгими ночами, вновь для себя как будто открывал. За разною текучкою в заботах, сложилось так, от дома жил вдали, но получив наследие отцово, задумался о миссии своей. Случается, спохватимся мы поздно, потом жалеем: «Ну и где я был?» Да только локоток уж не укусишь, себя казним, но поздно уж рядить…
Родители военных поколений, не выбирали жизни и страну, легла война на плечи тяжкой ношей. Россию вновь от пепла отряхнув, плотины, самолёты создавали, и в космос раньше всех шагнуть смогли. Сынов растили, чтоб войны не знали. Росли, тянулись к знаниям они, и добивались, как отцы учили, всего трудом своим, своим умом.
Повырастали дети, встав на ноги, а мать с отцом, оставив этот мир, в придачу − память, как сундук старинный, да снимков дюжину средь вороха бумаг. Кому-то это лишь макулатура, а для детей – бесценный батин клад. Теперь, смотря отцовские записки, сын проживает с ним его же жизнь, в опасные походы снаряжаясь, и обретая братьев боевых. С большим трудом порою разбираясь в истёртых строчках, в почерке отца, жалея, что мозаика неполна, как пазлы, факты все не соберёшь, картины не составишь из обрывков.
Отца рассказ запомнил, как в морозы, в Тацинский рейд ходили налегке, как коченели ноги без движенья, а в щель брони виднелся белый снег – безмолвие российского простора, слепящее усталые глаза. С бойцами песней доброй согревались да говорили каждый о своём, как до войны в сторонке милой жили.
Ещё припомнил он отца рассказ: закончились в бою у них снаряды, а надо общим фронтом наступать, не скажешь фрицу: «Погоди, любезный, ты отдохни, пока их подвезут…» Наперевес ствол башни бесполезный перед собой, как палицу неся, как будто бы увесистой дубиной пытались отступавших устрашать. Хватая ртом горячий спёртый воздух, в утробе танка, к танку приросли. Усталость, как свинец, в бровях нависла, почти что двое суток − крохи сна. И нёсся танк, как пьяный по канавам, то залетал в немецкие тылы, а фрицы разбегались, будто куры, кудахтали со страху: «Куд-куда?»
Не верится, что люди той эпохи из плоти, крови были, как и мы, и что смогли в горниле испытаний сердца свои надёжно закалить, пройдя науку побеждать достойно, вновь защитили от врага страну.
Теперь − прогресс, играют наши дети то в Бэтменов, навязанных нам всуе, то в Пауков и Суперменов дутых. Нам идеалы наши подменили, а подвиг ветеранов всё бледней. Пусть в стёганках дырявых, гимнастёрках, но победили грозного врага! Невиданных драконов из железа, жестоких чудищ с мёртвой головою − эсэсовцев и прочую химеру, что страшно и не сказочно зовётся – фашизмом и кровавою Войной…
Сегодня ветераны «при параде», на день Победы всё ещё бодрятся и в настоящих орденских колодках, − наградами блестит стальная грудь. А кто-то, может, думает: вот также они прошли парадно до Берлина…
Смотря на них, сравнение приходит: быть может, их медали, их награды − войны не потускневшие осколки, что им вонзались в доблестные груди? Застыли пули, превратясь в медали да в ордена, расплющившись свинцово, смешавшись с кровью из солдатской раны и, каплями скользя по гимнастёрке, так запеклись навечно на груди…
Отец его знал и муки преисподней, огонь изведал и упругость стали. Звенят, звенят военные медали. Куда теперь всё это, для кого? Как внуки с этой памятью поступят, тревога растворялась на душе…
А ветеранов с каждым годом меньше, в последний путь «составы» формируют, с гортанным кликом клином журавлиным, как в песне, безвозвратно покидают, растаяв в потемневших облаках…
8888888888888888888888888888888888888888888888888
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
бложка: МЕМОРИАЛ В ТАЦИНСКОЙ
|
