Директор детского дома Сидор Иванович Старовойтов, фронтовик лет пятидесяти, был высоким, сухопарым человеком, с правильными чертами лица. Ходил в роговых очках, и мне думалось, что он даже спал в них. Из-за стёкол очков смотрел строгий пронизывающий взгляд, направленный вам, казалось, прямо в душу...
Сидора Ивановича мы называли за глаза разными прозвищами в зависимости от обстоятельств − Сухарём, Очкариком, Директором. На самом деле, возможно, он был неплохим человеком. Вся эта строгость, как я понял много позже, была напускная из-за… настороженного отношения к воспитанникам. Своих детей он с женой не имел, а чужих побаивался, прикрываясь маской педанта и ментора. Но судьбой ему выпало оказаться на поприще педагога. Мне теперь кажется, что его строгость была лишь защитной реакцией. Маска, позволяющая играть определённую роль, некий типаж директора в стиле Макаренко, только роль эта была скорее комичной, а где-то неумной. Может у него просто не хватало практики в педагогике? В войну для его поколения была главной наука побеждать. Но с детьми кавалерийскими методами не добиться нужных результатов.
Основной обязанностью педколлектива, как он считал, нам внушать − как должно себя вести вообще и в частности, для этого часто перед обедом лично читал воспитанникам нравоучения на построении перед обедом. Говорил он долго и серьёзно, монотонно объясняя, что воспитанники обязаны хорошо учиться и неукоснительно выполнять требования директора, завуча и воспитателей. Эти лекции порой затягивались на час целый час. Представьте картину: «сотня юных бойцов», а нас было что-то около роты по количеству воспитанников, стоят в шеренге по четыре, переминаясь с ноги на ногу, изнемогая от голода. Обед в столовой давно остыл, «бойцы» ждут. Не выдержав, кто-то начинает шалить, толкаться, разговаривать. В животе урчит, в голове одна лишь мысль о том, когда дадут команду: «Направо! В столовую шагом марш!».
Построения не всегда обходились только нравоучениями. Частенько директор осуществлял свои угрозы, благо, провинившиеся или жертвы всегда находились. После своей речи он произносил примерно одно и то же, менялись лишь фамилии: «Садчиков, выйти из строя!»
Витька Садчиков был моим другом, его вызвали на сей раз за то, что на глазах Очкарика он ударил портфелем по голове одного из братьев Никулиных, «дозолявшего» Витьку. Директор не знал, что братцы-акробатцы сами вечно кого-то подначивали, на нашем сленге – «дозоляли», за что были не раз биты, но отвечали своим врагам разными мелкими пакостями, как правило, втихую.
Витька, услышав свою фамилию, обречённо вышел из строя, расталкивая впереди стоящих, потому что ходил вперевалку, как маленький, крепко сбитый морячок. Он и мечтал быть моряком, на нём почти всегда была застиранная тельняшка, доставшаяся ему от старшего брата-моряка, и он говорил, что когда вырастет, пойдёт служить на флот. Повернувшись лицом к товарищам, втянув голову в плечи, Витька обречённо ждал приговора. Директор объявил о провинности Витьки, поведав всем, как должен вести себя советский человек: не ругаться, не драться, прилежно учиться и слушаться воспитателей и учителей.
По правде говоря, мы не ангелы. Ясное дело, за свои шалости надо отвечать, но в данном случае и всегда, директор не интересовался причиной или поводом совершённого проступка, ему ясно было, кто виноват и что следовало за это провинившемуся. Вот и сейчас он объявил: «Садчиков остаётся, остальные – напра-во, в столовую шагом марш!»
«Остаётся», значит не идёт в столовую. Мне не раз приходилось быть среди таковых.
Весной и осенью ещё можно было обойтись без обеда, ребята выручали, принося за пазухой куски хлеба, можно было нарвать зелени в огороде. За обедом друзья честно съедали «лишнюю» порцию, а что можно пронести за пазухой − хлеб, котлету, они приносили товарищу. Летом мы пропадали на речке, часто сами не ходили на обед.
Однажды Сухарь перехватил меня по дороге в школу, куда я шёл с портфелем и с толстой книгой под мышкой. Книга не умещалась в портфель, потому была видна издали. Я собирался почитать «Всадника без головы» во время перемен, и, чего греха таить, почитывал и во время уроков.
Школа была напротив детдома, там мы учились вместе с сельскими детьми. Я опаздывал на урок и о, ужас! − путь мне перерезал Сидор Иванович. Его высокая сухопарая фигура стояла в воротах, ретироваться бегом мне казалось не солидным.
По-фронтовому, оценив ситуацию, директор властно произнёс:
− Воспитанник, почему идёте в школу … э-э-э… с Майн Ридом? – прочитал он имя автора книги на обложке, − чем вы занимаетесь в школе, уроками или художественной литературой?
Я молчал, пойманный, что называется, с поличным.
− Давайте мне сей час (он так и произнёс это слово – раздельно) книгу! Да поспешите, вы на занятия опаздываете! При этом попытался выдернуть книгу у меня из-под мышки. Я инстинктивно отпрянул в сторону, зная, что он прав, но отдать книгу было выше моих сил, да и не надеялся получить её обратно.
Сидор Иванович, видя, что так просто меня не взять, применил ещё один педагогический приём: «Воспитанник, вы уже взрослый и должны сознавать меру ответственности за свое поведение. Посмотрите, у вас кулаки, как у мужика!..»
Он так и сказал: «мужика», что польстило мне − в смысле силы и возраста, я невольно глянул на сжатые кулаки. Мне стало стыдно за свой поступок, но только на миг.
Директор, предчувствуя победу, предложил компромисс: «Давайте книгу, а после занятий придёте ко мне в кабинет и заберёте». При слове «кабинет», сработал некий инстинкт: неожиданно для себя, нырнул под руку директора, рванув за калитку.
Теперь я был уверен, что мне не поздоровится. Мысль о том «что будет?» − сверлила мозг. А случилось как раз то, что я и предполагал − лишение обеда, на другое у директора не хватило фантазии. Зато он косвенно добился своего: на уроках книг я больше не читал, но не потому, что боялся наказания, просто по большому счёту понимал, что он прав. Приобщаясь к разумному вечному, нельзя делать в ущерб одно другому.
Жена директора − Анна Ивановна (Аннушка, как ласково мы её называли), состояла в должности фельдшера при детдоме. Она и на фронте была медиком − военфельдшером. По совместительству и призванию души руководила у нас духовым оркестром. Руководила и сама играла на трубе, я же в оркестре играл на теноре, потом пересел на баритон, под конец освоил бас-геликон. Играть на первых двух было сложнее, но интереснее. Перейти же на геликон меня попросила Аннушка. Большая басовая труба великовата для хилых ребят, а я был рослым подростком и довольно легко справлялся с огромной никелированной загогулиной, − выдавая свои «ис-та-та», что называется, − из-под такта.
Игра в оркестре давала некие преимущества среди собратьев по детдому. Нас освобождали от уроков, особенно когда нужно было кого-то хоронить. А похороны с оркестром в то время были особенно в почёте.
На Первомайские или Ноябрьские праздники мы шагали в первых рядах и нам завидовали многие ребята. Вообще духовые инструменты в детдоме, это привилегия сильного пола, девчонкам трудно справляться с ними, и мы пользовались у них неизменным успехом.
Аннушка, добрая, милая Аннушка часто нас выручала, когда муж-директор лишал оркестрантов обеда. Она подкармливала и других ребят домашними пирожками, чем-то вкусненьким и вообще относилась к нам неформально.
Детей своих, как я уже сказал, директорская чета не имела. Аннушка носила с войны осколок в паху. Осколок вёл себя по большей части тихо, но иногда начинал двигаться в теле, причиняя неприятности хозяйке.
В добром расположении, в минуты отдыха от репетиций, Аннушка часто рассказывала нам о своей личной жизни на фронте. Что поражало, делала она это довольно откровенно, без всякой ложной сентиментальности, запросто рассказывала о своих интимных отношениях с сослуживцами военных лет в романтических красках. Видимо, война наложила определённый отпечаток на её характер, к тому же профессия медика располагала к суровой правде без прикрас. Мы её обожали, разве что не называли мамой, некоторые её фавориты из наших ребят были уже довольно взрослыми − от десяти до пятнадцати лет. Был у Аннушки и особый любимчик − мальчик-красавчик Серёжка Анохин, чем-то похожий на Есенина, кудрявоголовый, с породистым холёным лицом, он часто подолгу пропадал у неё дома. Анна Ивановна одевала его в обновки, что вызывало к нему ревность других ребят.
Директор знал и не приветствовал привязанности жены. Мы же с ребятами недолюбливали «Сирожу», как назвал его кто-то из голопузой малышни. Лично я тоже ревновал его к Аннушке и как-то в запале сказал, что нехорошо откалываться от друзей, хотя он был старше меня на года полтора и крепче физически.
Это была простая детская зависть, но дружок почему-то затаил зуб и позже, в летнем лагере во время летних каникул, подкараулив меня в лесу, сбил с ног и стал что есть силы пинать в лицо, в живот. Всё случилось так неожиданно, что я не смог оказать ему сопротивления, только закрывал лицо, но он бил по голове ботинками, потом снова в живот.
Когда он натешился в своей злобе и ушёл, я долго отлеживался, выплёвывал сгустки крови, приходя в себя. Голова гудела, меня подташнивало. С трудом поднявшись, я прислонился к дереву, стал стучать головой от злости и обиды о ствол, как бы проверяя прочность дерева или головы... Но голова онемела, стала будто деревянной. Мне было так скверно, что я побрёл по лесу, куда глаза глядят. Шёл и думал: зачем он это сделал? Чем я его так обидел? Скорее это была личная неприязнь, значит, он меня тихо ненавидел, и, лелея мечту, планировал это неожиданное избиение.
Никогда я не смогу понять природу жестоких людей, откуда столько звериной злобы? Может, Анохин по натуре был злобным и ждал момента, чтобы расквитаться. Вроде этого нигде раньше не проявлялось, хотя он был скрытным, необщительным.
Для меня так и осталось загадкой выходка любимчика Аннушки, но с ней я не связывал это происшествие, она бы его поступок не одобрила.
Опомнился я уже в селе, у ворот детского дома, где теперь никого не было. Зачем пришёл сюда, я не знал, просто ноги сами привели. Возвращаться в лагерь не хотелось, и я побрёл дальше в сторону железной дороги, что в километре от села. Тут у меня мелькнула мысль: «Убегу из детдома, уеду к отцу, к братьям…»
|
