Железная дорога, соединяла два областных центра – Оренбург и Куйбышев (ныне Саратов), а до ближайшей узловой станции Бузулук было восемнадцать километров. Сесть на ходу на проходящий поезд было опасно, поэтому я отправился пешком.
Стояло позднее лето, я брёл вдоль железки, по правую руку тянулась бесконечная лесополоса, в которой весело распевали птички. Припекало солнце, на природе я немного успокоился, утихла боль в голове, вспомнился родной посёлок, отец и старшие братья. Очень сильно захотелось повидать их.
Отец примерно раз в год навещал нас со Славкой в детдоме, это было для нас праздником. Он привозил немного конфет, печенья, но главное − он появлялся здесь сам, родная душа, чего нам так недоставало.
Предвкушая момент появление дома, я представил, что внезапно предстану перед Виктором, как он обрадуется, а жена его Галя усадит за стол со своими детьми и скажет: «Ты же проголодался! Какой ты худой. Давай-ка поешь борща со сметаной, домашнего». Готовила Галя вкусно и у меня инстинктивно засосало в желудке. Подумалось, что она спросит: «Почему приехал?», − расскажу о своём житье-бытье в детдоме, старший брат сжалится и заберёт нас со Славкой к себе.
Работал Виктор в райкоме партии, возил на «волге» первого секретаря. Жила его семья вполне прилично по тем временам, Виктор был хозяйственным, оборотистым мужиком, получил квартиру от железной дороги благодаря райкому в коттедже на две семьи. Тогда я ещё не понимал, что значит «лишний рот», у них своих было трое девчат-погодок. Принять решение об опёке не просто, да оно и не принимается с бухты-барахты. Допустим, даже если бы брат согласился забрать нас из детдома, есть ещё куча всяких формальностей, которые необходимо решить.
Но об этом я тогда не думал, не понимал этих бюрократических и житейских премудростей. Устремлённый одной целью − вперёд, к родным местам, я шагал, прячась в тени деревьев, срывая бездумно головки цветов и листья с деревьев, подгоняемый жестокой обидой.
Подходя к городу, я неожиданно набрёл на какой-то полигон, вдали виднелась военная техника, а в траве под ногами мне попалась солдатская пилотка. «Очень кстати», − подумал я, надев её, стал похож на худенького солдатика.
За полигоном оказался большой товарный разъезд. На путях стояло много вагонов и готовый к отправке состав. Я знал направление, в какую сторону надо ехать, а дорога одна – на Оренбург. Туда же смотрела голова состава, похоже, готового вот-вот отправиться. Я решил, что судьба благоволит мне, но не знал, что будет, если я заберусь на одну из платформ? На них стояла техника: танки, крытые брезентом, машины.
Состав действительно тронулся, раздумывать было некогда, я быстро забрался на одну из средних платформ, где стояли новенькие, пахнущие краской, зелёные военные машины. У меня мелькнула счастливая мысль: а что, если забраться в кабину и таким образом доехать до места? Нажал на ручку, щёлкнул замок, меж дверью и кабиной образовалась небольшая щель, но дальше что-то удерживало (впоследствии я узнал, что «мешала» пломба). Я дёрнул сильней, дверь подалась и вот я уже на сиденье машины.
На улице было ещё светло, поезд нехотя тянулся, не останавливаясь через весь город. Я смотрел на проплывающий вокзал, на дома и людей и успокоение заполняло моё сердце. Поезд выбрался за черту города и набрал ход. По сторонам мелькал однообразный пейзаж: родная оренбургская степь на сотни вёрст окрест с той же лентой бесконечной лесополосы вдоль железной дороги.
Я приоткрыл оконное стекло грузовика, тёплый ветерок ворвался в кабину, поднялось настроение: впервые я ехал один и на свободе!
Как это здорово, мчаться в неизвестность, и пусть завтрашний день может принести новые огорчения, но сегодня − за окном мелькают полустанки, перелески, ленты разбегающихся дорог.
С давних времён здесь мало что изменилось: всё те же станционные постройки через каждые двадцать пять вёрст, станции «обросли» стайкой деревянных и саманных домишек, некоторые полустанки разрослись в более крупные населённые пункты.
Люди жили своей жизнью, им не было до меня дела, а я никогда ничего не узнаю о них – как им живётся, что их волнует? Может кому-то хорошо, а кому-то плохо, как было мне…
* * *
Мерно постукивали колёса. Наступила ночь, подо мной упруго покачивалось уютное сиденье, и я заснул.
Не знаю, сколько было безмятежного сна, но я очнулся от подозрительных стуков и разговора, затаился. Ходили по платформе с фонарём. Подошли к правой двери грузовика, посветили внутрь кабины, сердце замерло. В тишине свет скользнул по моему убежищу, чуть задержавшись, перекинулся в другое место. «Наверно не заметили», − понадеялся я.
Слышу, − шаги отправились дальше, но обогнув спереди машину, быстро приблизились с левой стороны. Щёлкнул замок двери, она распахнулась. В глаза ударил яркий свет фонаря, через пару секунд раздался низкий мужской голос: «Эй, солдатик, ты что перебрал, что ли? А ну вставай, выходи, или тебе хочется неприятностей?» Я продолжал лежать, скорчившись на сиденье. Тогда в кабину протянулась сильная мужская рука, ухватившая меня за шиворот, и властно потянула за собой.
− Ах, ты шкед! Надо же, а я принял его за сопровождающего эшелон солдата. Думаю, чего это он забрался сюда, может, хватил лишка да решил проветриться, а, может, поссорился с товарищами да ушёл от них? Зачем же пломбу срывать! − сердито подытожил он.
Приподняв мой подбородок, спросил строго: «Ты чей? Как сюда попал?» Я молчал, тогда он сказал: «Ладно, партизан, скоро Новосергиевка, там тебя сдам милиции, и ты как миленький всё им расскажешь, пошли!» Он повёл меня, держа так же крепко за шкирку.
Поняв, что дело плохо, я лихорадочно стал придумывать версию своего путешествия.
Мы пришли в теплушку, и я сходу взмолился: «Дяденька, не отдавайте меня в милицию, я еду к бабушке из Колтубановки в Переволоцк. Она старенькая и больная. Мама умерла, а на билет у меня нет денег. Опустите, пожалуйста!»
Дядька уже не так сердито, как вначале, присмотрелся ко мне, потом усадил за стол и резюмировал: «Да, я смотрю, ты небогато одет, прямо скажем, очень даже бедновато. Худой какой, только что-то мне не верится, что ты вот так совсем один. Должны же быть в Колтубановке родственники, соседи. Неужто, все бросили тебя, и пришлось таким образом добираться до бабушки?»
Между тем он достал гранёные стаканы с подстаканниками из шкафчика, мешочек с колотым сахаром, появились сушки и чёрный хлеб с салом, баночка домашней сметаны. Из закопчённого чайника полился заваренный кипяток.
− Садись, перекуси, небось, кишка кишке бьёт по башке? – хохотнул он грубовато, но я почему-то почувствовал к нему расположение. − Я не расслышал, куда ты направляешься?
− В Переволоцк, − напомнил я, решив говорить хотя бы частично правду, не хотелось, чтобы меня высаживали раньше или позже.
Дядька почесал затылок и немного подумав, сказал:
− Не сходится, сынок. Состав формировался в Бузулуке, а Колтубанка за тридцать вёрст до него. Ну-ка, давай честно. Я знаю, что в Елшанке есть детский дом, вот на его обитателя ты больше всего смахиваешь. Меня не проведёшь на мякине, я в этих местах родился и прожил почти всю жизнь, не считая войны... Если честно расскажешь, я может, что-то для тебя сделаю.
Дядька был пожилым, кряжистым, но с добрым лицом, побитым оспой, особенно нос. Одет он был в железнодорожную старенькую форму, усы висели совсем седые, опущенные вниз, как у запорожца, лоб был сильно изрезан глубокими складками морщин. Он улыбнулся мне как-то обезоруживающе-близоруко, как бы подбадривая, и я решил, будь, что будет, расскажу всё как есть, что еду к брату из детдома, что не хочу там больше жить, поскольку нет на свете справедливости.
По мере того, как я рассказывал, мне самому вдруг остро открывалась нелепость моей затеи: вряд ли меня кто-то ждёт по месту прибытия…
Я чётко представил себе лицо жены брата, которая ко мне не очень благоволила, в итоге это стало причиной нашей с братом «ссылки» в детский дом. Вспомнил про Славку, как его мачеха ставила в угол на горох и, в общем-то, ничего хорошего моё возвращение не сулило. А в детдоме, как он будет без меня? И сник, поняв всю бесперспективность своего вояжа к родным. При мысли о брате, у меня произвольно закапали слёзы.
− Ну-ну, что ты, не плач.
− Да Славку жалко, брата, я бросил его в детдоме, даже не сказал, что поехал домой… При слове «домой» у меня вновь всё внутри сжалось, и я уже не сдерживаясь, заскулил, словно бездомный пёс.
Дядька всё прекрасно понял, приблизился и погладил меня по голове, неловко приобнял и предложил:
− Слушай, сынок, я понимаю, что тебе не сладко в детдоме, но там остался твой братишка, как он будет без тебя? Может, тебе всё же вернуться, а? − Я кивнул головой и вновь непрошеные слёзы покатились по щеке. − Тогда придётся всё-таки передать тебя милиции.
И видя испуг, метнувшийся в моих глазах, успокоил: «Ты не боись, паря, тебе хуже не будет. Я передам тебя нашим ребятам в Новосергиевке, всё им объясню. Они свяжутся с милицией и в аккурат доставят тебя куда надо, то есть в Бузулук. Тебя твои не будут ругать, я попрошу, чтоб даже не наказывали, хорошо?»
– Он будто советовался со мной, и я проникся к нему доверием окончательно.
Всё так и произошло. В Новосергиевке была узловая станция, поезд остановился и он отвёл меня в теплушку на железнодорожных колёсах, стоявшую в тупике на рельсах у дальнего конца перрона. Здесь сонный мужчина сказал мне, чтобы лез на полку и поспал пока. Будет день, мол, будет и пища. Я простился с добрым дядькой, так и не узнав его имени, залез на полку и сразу отключился. Утром, когда я проснулся, мне дали перекусить, попить чаю с сушками, а вскоре пришёл милиционер и отвёл в линейное отделение милиции при железной дороге.
Я слышал переговоры по телефону с Бузулуком, мне пришлось подтвердить, что я из детдома, назвать свою фамилию и директора, потом я ещё сидел, но недолго. Меня подсадили в проходящий поезд к сопровождающему состав милиционеру, ехали мы днём.
Снова Бузулук, отделение милиции, ожидание…
Наконец, приехала за мной Трёшка, наш завуч, так мы её звали за глаза. Время стёрло в моей памяти её настоящее имя и отчество, кто ей дал такую кличку, я не знаю, но оно связано с деньгами. Она смешно картавила, и произносила: «тли лубля», поэтому и получила такое прозвище.
Трёшка была горластой и вредной, дети её не любили, но вынуждены были подчиняться, ведь воспитателей, как и родителей, не выбирают. В детдоме насчёт педагогов был большой дефицит. Один директор имел какое-то образование, а первая дипломированная воспитательница появилась у нас, когда я пошёл в шестой класс.
Молоденькая Нина Ивановна Космынина − Нинушка, как нежно мы её называли, не обижалась на это. Родом она была как раз из Колтубановки, это в сторону Куйбышева, а вокруг – сплошь стоял Бузулукский бор, ещё одно чудо совместного творения человека и природы.
К нам в детдом неохотно шли педагоги − зарплата мизерная, а хлопот − полон рот. Нина Ивановна, хоть и была юной, но вскоре стала нам близкой, понятной и почти родной. Она никогда не повышала голоса, старалась увлечь нас разными играми, занималась с нами днями напролёт. Часто, уединившись с мальчишками, рассказывала всякие истории. Создавалось впечатление, что девчонок она недолюбливала, зато многие пацаны тайно были в неё влюблены. Жаль, что не её послали за мной в Бузулук.
Трёшка, вопреки заверению дядьки, набросилась на меня с угрозами, обещая устроить «хороший приём» на месте. Милиционер урезонил её, и она прикусила язык.
Во время езды к детдому я был в кузове машины, она в кабине. В детском доме меня встретила Аннушка, она не спрашивала ни о чём, может, знала или догадывалась о выходке своего любимчика. Пообещала, что всё будет как прежде, обработала мои ссадины и кровоподтёки, и всё сошло, как говорится, на тормозах.
|
