1. Что виделось... Когда, влеком теченьем торных троп Европы, в даль вдохновенья ты хмельного уплывал, о Франции, в груди храня ее некрополь, оглядываясь, ты тогда уж тосковал?
Соль слез, обиды горечь, бред опал бессонных за буйство приняв беспредельности морской, парит Поэт, как с якоря, с печали сорван, в Поэме океана пьяным кораблем.
Как для детей плоть яблок терпко-кислых, сладок изгнанья дикий мед отверженцу тоски академически содеянного лада, хронометрами зарифмованных витийств.
Столичное ученейшее твердолобье! О хладость аксиом, как о подножья скал, божественных наитий штормовые волны утопленник грамматик лишь не разбивал.
Свободный, весь в мечтах, надеждами одетый! — кто б в этом чуде юности узнал, как из глубин, в наживе тонущего, века погибшего Поэта остов выплывал:
белей Офелии из чернокнижья Африк, предсмертье торопя хладеющим челом, чужбин, опал, болезней, голода избранник, столиц, страниц, паркетов, сытости изгой,
безвременью заложник вечности предъявлен — эпохе, святостью признавшей только плоть, мощей окостеневших этих оправданье зачем? — не поперхнется, не подавится, сожрет!..
Гурманствующей публике бывает пресен, пикантной пряностью разврата подслащен, бульварный корм кровосмешенья муз и прессы, — голодной гибелью Поэта приперчен,
тогда желудка рейтинг, аппетита идол, адюльтера интимней, фаллосом растет, и говорят, от этого растет либидо — не зря в приправе тлен Поэта истолчен!
А впрочем, пусть его — пускай себе растет...
2. ... и чем дышалось.
Наливом наивности, шалостью детской, ручонки раскинув шагов с десяти — лови амфибрахия звонкое действо!.. Откройтесь — свежайшие брызги души не жалят, все буйства, неистовства все хороши, пока не смешны подоплекой монетной — о верность руки робингудовой мести, стрелою в стрелу рифм разящая меткость , любви тетиву теребить лишь спеши!.. О ритма отмашка, остер наконечник, пожертвуют фразам отточенность карандаши — в молве так сгорают предвестий кометы, на миг озаряя невинность глуши рассветом неясных знамений примет... — Меж грядок спаржи, как меж строф рядами, Ты, мальчик непослушный, так мечтал Слов солнце между нами расточать, Из-под родного крова убегая?.. Нательным крестиком хранима, с удьбы стезя Змеей свернулась, грудь изныла, и выть нельзя... А только петь! А только петь?.. Когда до самых жгучих облаков унынья хулы самум (уж жизни остов занесен), — о нет, я не прошу прошенья, я невинен! — и каждый возглас, каждый вздох, и каждый стон песком злорадного ехидства занесен: плети стихов (мы — зависти и сплетен) паутину... Завидую, глас вопиющего в пустыне! — слепой надрывности пророческой твоей в ответ сочувственные блики миражей хоть мельком среди зноя родниково стынут!.. На высшей ноте неприкаянности волчьей я, вдохновенья полнолуньем вознесен, в стяжательства разменно-мутном средоточье, в подмигиваньях блеска золотых тельцов, Парнасской лихорадки ритмом прокаженный, со своевольной калатушкой диких рифм — к цифири не сведенной речи лепрозорий — о нет, о нет, я не прошу меня любить! — вне прибыли, вне времени, вне территорий, кем мнюсь тебе, в ознобе насыщенья век: —Ату! Ату его! Ату! — Поэт! — О нет! Я не прошу меня любить... Совсем уж вне богемного плеча Монмартра, взашей пинками и ляганьями канкана в пустыню вытолкан, в объятия тамтама: —Ату! Ату его! Ату! — Поэт! — О нет! Я не унизился до просьбы о пощаде...
|