Этот смутный объект Наташе П.
Вот и кончилась неделя, вот и началась прохлада. Смутный призрак Бунюэля, сладкий привкус лимонада. У любви – одни признанья, у скорбей – одни привычки. Ничего в моём кармане – ни кредитной, ни налички. Я свободен, как прохожий. Улеглась жарища злая. День прохладный и пригожий – это то, чем обладаю. Есть волос твоих небрежность. А ещё у нас погода, то есть воздух, то есть нежность семьдесят седьмого года. Волны времени ребристы, всё, казалось бы, как в этом – богатеи, террористы, только – место есть поэтам. Только вечер – белой кисой, шерстка нежная искрится. Кто доверился Луису, улыбаясь, не боится. Как всегда, воняет гнилью, но зато – в такие годы – ночь танцует по Севилье пьяной девочкой свободы. Неле Наташе П. Когда гроза грохочет нешуточно, всерьёз, опять сражаться хочет бродяга, нищий гёз. Найду кораблик утлый, не застелив кровать. Сегодня – время смуты, и нам не выбирать. Пусть слёзы надоели прощания в порту. Но поцелуи Неле горят на горьком рту. За Фландрию и точка! Что ты сказала мне? У нас родится дочка? Но я уже на дне, кораблик неизбежно в пяти местах пробит. А поцелуй твой нежно на рту моём горит. У нас не будет дщери, был мною сын зачат. .......................................... Грозы трепещут звери. Твои уста молчат. За сестерций -1- Сицилийские грубы крестьяне, их суровые лица грубы. Только ветер не знает по-пьяни никакого подвоха судьбы. Козий сыр надломлю, выпью ветра. Как турист заломлю надо лбом свой берет из французского фетра, с головой утону в голубом. Камни, камни, слоятся и стонут, эти камни – владыки страны. И они точно так же утонут в голубой тишине глубины. Сицилийские вина с горчинкой, словно пение местных цикад. Ляг поспать и накройся овчинкой, и уже не вернёшься назад. Холодеет ночами посуда. Козий сыр и овец молоко. Ты уже не вернёшься отсюда. Тяжело здесь смертельно легко. -2- Вал. Н-у Хорошо, что в Палермо не пришлось нам бывать. Там придумано скверно – в комиссаров стрелять. Если что не сложилось, сей момент же – стрельба. Рухнет честный служивый с дыркой в области лба. Только пахнет там раем. И цикады в траве. ......................................... Зря мы, брат, умираем без дыры в голове. -3- Стоила сестра моя сестерций, продавал старик её на рынке. С той поры и проросли сквозь сердце у меня две тоненьких былинки. Я купил себе сестру у старца, и увёл её к себе, где блещут лишь прожилки голубого кварца и былинки белые трепещут. Пусть она привыкнет понемножку. Посмеялся старец сухобокий – За сестерций покупает кошку лишь такой безумец одинокий! -4- Наташе П. Только голос, только ветер нежный, воздух над берёзовою рощей. Только парус, парус белоснежный, потому что надо быть попроще. Надо быть попроще, отплывая. Парус бьётся сильно и не броско над районной линией трамвая, ядовитой прелестью киоска. Отбываем. Никому не скажем, где пробьётся днище, и с тобою мы на дно морское вместе ляжем, где вдвойне над нами голубое. Отбываем. Кучу неустоек чистою серебряной тревогой выплатить попросим южных соек, низко пролетевших над дорогой. Босх Я эмигрирую в страну, где нужно гульфиком гордиться, где пролетает в небе птица, а кажется – идёт ко дну. Ты ярких красок мне натырь, смешай их с серостью и пылью – я в них беду себе натырю, а там – хоть прямо в монастырь, прильнуть к монашеской груди – канаве пахнущею ряской,- прильнув, зайтись такою пляской, что только койка впереди – тряпьё какое-то швырнут, потом меня швырнут на койку, и в горло горькую настойку рукою грязною вольют. И монастырский бим-бом-бим, пока на койке я корячусь, пока от ненависти прячусь, мне говорит, что я любим. Кошка с Припяти Наташе Если надо, можно выпить золотистого вина. Неба розовая Припять из окошка мне видна. Выпить присно, выпить ныне, выпить во веки веков. Вкус украинской полыни у текущих облаков. Выпил дозу и доволен, и прошла сквозь сердце нить. И с далеких колоколен станут призраки звонить. Не сдавайся, – тихий голос, и упёрся лоб в плечо. Ядовитый дремлет колос, речка плещет, горячо – горячо и невозбранно, если ночи так тихи, если льются Иоанна очень горькие стихи, ты уткнёшься мне ладошкой в грудь – из страшной пустоты, и чернобыльскою кошкой закричишь – Вернулся ты! Улица Милосердия
-1- Сколько белых домов, сколько белых домов и жары. Но из пыльных дворов не доносится смех детворы. Это рай. Ты пришёл. Этот рай по размеру душе. Ты пришёл и нашёл вместо дома – пакетик-саше. Так вдыхай и вдыхай. Чьи-то бледные губы найди. Смех не плещется. Рай – это вдох поместился в груди. -2- Это воздух, в котором прокричало тебе – Позови! – за прикрытою шторой милосердие вместо любви. Скоро осень, поскольку только осень придёт, не стуча, приготовит настойку, и вызовет на дом врача. Только белые стенки домов, только истинный вдох. Только в тонкие венки и входят разлука и бог. Подружка-ветер Ежедневно жизнь проходит – и вода её горька. Только что-то происходит в светлом мире ветерка. Словно девочка качает ветку тонкою рукой, словно всё обозначает – успокойся, успокой. И прерви на полуфразе болтовню, что ты устал. Светлый воздуха оазис, ветерка журчит кристалл, словно девочка смеётся, словно плещется родник, и столпились у колодца ангел, юноша, старик. Каждый отхлебнул из кружки, каждый слышал, как над ним раздаётся смех подружки, той, которою храним. Баттерфляй -1- Может, кажется, может, не кажется. Я не знаю, как точно сказать. Но порою такое привяжется, что ни с чем остальным не связать. И гляжу я на красное-красное – по стаканам его разливай – на печальное небо прекрасное, в сердце девочки Баттерфляй. На душе тогда – иероглифы, словно крылышки, словно сны. Просыпаешься. Так угодливы затяжные дожди весны. Семенят по проспекту гейшами, предлагают себя. А потом смотрят с нежностью одуревшею и целуют отравленным ртом. А потом... Наливаешь полную и подносишь её ко рту. И чистейшая пахнет волнами в нагасакском морском порту. -2- Чему-то нас в детстве учили, крутили тогда по ТиВи – мадам Баттерфляй у Пуччини погибла от нежной любви. С тех пор сочетается нежность с такою безбрежной тоской – придёт и к тебе неизбежность сквозь дымку весны городской. И нет ни "ура" ни "банзая", а есть только трепет ресниц, и, в брюхо железо вонзая, мелодия падает ниц. И кровь вытекает из раны, и слышится музыки стон. И хлопает ей деревянный морской офицер Пинкертон. Конкретная птица М. Б. Ностальгия – конкретная птица. Прилетает и в сердце клюёт, смотрит сквозь накладные ресницы и такую вот песню поёт – Ах, шизгара моя ты, шизгара! Слишком молоды, чтоб умирать? В нашем климате не до загара. В нашем говоре мать-перемать. Но взгляни на тяжёлые брыли, на пожухлую кожицу рук. Не забыли они, не забыли извлечённый из юности звук, как планету вращала пластинка, как плывущему в облаке мглы просигналила голая спинка завернувшейся в штору герлы. Готика Пролетали годы и недели, и недели – дольше, чем года. Волновались сосен капители и травы шумели города – всё в пределах городского парка. На закате плыл среди дерев птица Иоанн, когтями Марка наступал на травы нежный лев. И дыша нездешнею любовью, со страниц готических сойдя, продевал башку свою коровью врач Лука сквозь сеточку дождя. Что ещё скажу об этом лете? Я ещё, наверное, скажу – год не просто ярок был и светел, был июнь подобен витражу. Пахло так, что сердце замирало, – словно ангел по траве идёт, и сверкает рыцарским металлом, и такую песенку поёт – "Ля-ля-ля! Готические своды – прибалтийский лес. Ля-ля-ля-ля! Трепетной и ласковой природы трепетна и ласкова петля. Эсмеральда пляшет. Пахнет лето так светло, что ты умрёшь сейчас. Затянись последней сигаретой. Плачь скорее из сердечных глаз!"
|