Сосед – вреднющий дед, татарин
в дворовых склоках закалённый.
Я так сквернавцу благодарен,
за то, что он, воруя клоны
рассады в сквере, брал не клёны,
не ясени и не чинары.
Да не возлечь тебе на нары –
спасибо, говорю с поклоном.
Спасибо, тёртый наш, бывалый –
за то, что сам, колючий лично,
под окна насадил буквально
колючку с улицы столичной –
дичок поулочных гледичий.
Какою силой пласт асфальта
под эпицентром авто-гвалта
прошил росточек-невеличка?
Скажи мне прямо, дед – не зря, мол,
росток извлёк на свет по воле
своей души – признал в упрямце
родного духом, если в полночь,
тайком, не проскрипев по полу,
неслышно скрылся за дверями –
домашним, знать, не доверяя –
а утром садик свой пополнил.
С тех пор прошло годочков десять,
как деревце, изгой кювета –
я сам тому живой свидетель –
взошло, тепло людей изведав –
раскрыло сто ладоней свету,
взросло на радость взрослым детям,
вдохнув – вторым дыханьем, третьим? –
озноб октябрьского ветра.
Теперь же ярь-американка
переросла балкон и кровлю.
На ветках се́рьгами цыганки
повисли гнутые неровно
пластины (тоном – бронза с кровью) –
плоды – не сладки, но пикантны.
Стволом – колючие капканы –
шипы топорщатся сурово.
В моё окно глядит, смеётся
на грани флирта и приличий,
напомнив, как не достаёт мне
её упрямства… в плане… личном…
Напоминанье – форма линча.
Укол не смог пройти – всего-то,
а та – асфальтовые своды,
ладошкой нежно в битум тыча.
20.01.2020
|
