Боль моя, Украина
МАМА, НЕ ПРИЛЕТЕТЬ НА ОБЛАКЕ
Я тебя не увижу старенькой --
так случилось. Ушла во цвете.
На могилке цветочек аленький
посадить не смогу. Не здесь ты.
Ты в далекой стране, разорванной
на клочки озверевшей стаей.
Как же больно, как больно, как больно мне,
что могилка там зарастает!
Посылаю приветы с облаком,
да чернеет оно от дыма.
Там, в садочке, налив несобранный –
не до яблочек Украине.
Там в блакитное рядят помыслы,
разбавляя их желтым ядом.
И с тобою, мамуля, порознь мы,
разделённы на вины-«Грады».
Над Днепром кружат стаи воронов,
и маевки в сосновках канули.
Я теперь из сословья ворогов --
хоть рождайся в России заново!
Тихой песне не плыть над хатками –
все речёвки, да пляски чертовы.
И уходят под плащ-палатками
на восток ваши хлопцы-воины.
Так что, мама, уже не свидеться –
не на год замесили бойню там.
А тоска отлетает чибисом
на сусальную падаль золота.
___
*В Древнем Риме чибис, вероятно, из-за своего тревожного крика, считался зловещей птицей.
ВОЙНА, ГДЕ БРАТ НА БРАТА
Из "ящика" война
приходит черной вестью.
Там родина моя.
Там плачет мое детство.
Поверженный каштан.
В грязи фатою – вишня.
Из их смертельных ран
сочится кровь всевышних.
По улицам родным
несутся БТР-ы.
А вместо неба – дым,
а вместо Бога – сера*.
И страшные слова,
что павшим счет -- на сотни,
что бьют по головам,
что жгут из вертолетов –
как чей-то дикий бред…
И не могу поверить,
что через столько лет
война открыла двери,
и родину мою
поставил кто-то на кон,
и в сказочном краю
идет не просто драка –
а бой… Кровавый бой.
Кто прав, а кто не прав там –
уже не важно… Стой,
война, где брат на брата!
…мамы нет…
Мамы нет. И, зови -- не зови,
не откликнется друг дорогой.
Только эхо осколком любви
прокукует сто лет над тайгой.
Только солнце в стотысячный год
под таким же неострым углом
потихоньку в рассвет заползет,
осветив чей-то маленький дом.
Только белою грудью вздохнет
все такой же березовый лес,
и луна, как большой пароход
помаячит сквозь айсберг небес…
ДОКОНАЛА УКРАИНА
Доконала Украина –
«майданутых» -- несть числа.
Прячет мать на даче сына,
пеплом сыплет волоса.
Сывый батько пьет горилку:
-- Де б нам грОшей, – каже, -- взять?
Можэ статы к зятю в спилку
и питы… Туды ж, дэ зять?»…
Гонит стадо “Правый сектор»,
гонит злобно на убой,
и орет начальник секты
в зомбо-ящик голубой.
На Майдане палят шашки,
белый Киев стал как негр:
ни сорочки, ни рубашки –
в камуфляже даже Днепр!
Гой еси! А где славяне?
Или вымерли на нет?!
Пацриоты на Майдане
ждут в Европию билет.
Да кому нужны вы, хлопцы --
голопопы, голодны?
Поматросят вас и бросят
еврохитрые паны.
Раздербанят Украину,
Разнесут, как югослав,
и горбатить после спину
вам до схода в небеса.
Будут дони на дорогах
зарабатывать кусок,
а сынов отправят к Богу,
и из вас – последний сок.
И пойдут по Украине
голод с мороком гулять…
Прячет мать на даче сына.
На Майдан уходит зять…
…песня о маме…
Оттепель -- это обманная штука:
кажется, что на пороге весна.
В домик прокрались ленивость и скука,
веки нельзя оторвать ото сна.
В окна – мережкою лучик-приблуда:
как-то пробился сквозь ставни небес!
А за окном – воробьев пересуды
и запорошенный инеем лес.
Кот в потягушеньки лег на диване:
розовый носик, и лапки поджал…
Сяду и буду рассказывать маме,
как провожала ее на вокзал.
Встреча последняя. Поезд отчалил.
В хмурый мой край не вернется уже…
Жизнь – словно ботик на старом причале,
думы – нелегкие настороже.
С кем поделиться, что много работы:
тяжкой и нудной – сражаться за жизнь.
Оттепель… И по сосульчатым нотам
мысли о маме: “Родная, вернись!»…
СЛЕЗЫ ОДЕССЫ
Слезы… Все душат и душат…
Что же вы сделали с нами?
Где ваши совесть и души --
злое исчадье майданов?
Кто вас рожал, чьею грудью
вскормлено племя собачье?!
Вы же – не люди! Не люди! --
Люди на трупах не скачут.
Жженное мертвое мясо…
Фашики кровушкой сыты.
Только бы ты не угасло –
пламя отпора бандитам!
Только б дождаться подмоги –
где ты, Россиюшка, где ты?..
Гибнут и люди, и боги!
Гибнут и жены, и дети!
Что ж мы молчим? -- Дикой болью
сердце взрывают «новыны».
Я, Украина, с тобою! –
Стать бы лишь воином. Сыном.
Не успокоюсь, попятной
не нахожу в себе силы…
Я же в долгу неоплатном --
там же могилы родные…
Там и бабусин садочек,
и переулок из детства… --
Горе над ними хохочет.
Некуда, некуда деться…
Слезы. Все душат и душат.
Сердце – журавликом в стаю:
к ним, где на мирную сушу
гидра войны выползает…
ЭЛЕКТРОННОЕ ПИСЬМО
Спасибо Вам за рiдну мою неньку.
За то, что Вы на "ты" со словом "шо".
За то, что на малеванной картинке
с обратной стороны: «К вам мир прийшов!».
За то, что Ваша нэнька з моий нэнькой,
возможно, на одном погосте сплять.
За то, что не забыли, як манэнькым
Вы розумилы: "маты" – это "Мать"!
Спасибо, что в отличие от многих,
Вы родину не стали забывать
и ненавидеть тех, кто вытер ноги
об Украину, став в ней воевать.
Спасибо, что на этом подпросторе,
где сетевых разбойников не счесть,
мы с Вами делим радости и горе,
и понимаем оба: все же есть
единство нерушимого Союза,
блакiтнi облака над тишиной
и братские нервущиеся узы
людей страны единой и родной!
…и осталось, мама…
Ах, какие были годы чудесные! --
На укрАинском балАкали дО ночи.
И варили мы варенье воскресное,
и себя мы разбирали по косточкам.
И сама собой велась стирка-глажечка,
рушнички слагались в ровные стопочки,
а потом – лото и… самое важное:
«Не влюбилась ли ты случаем, дочечка?».
Время больно: по щекам и по темени,
и распороты девичии платьица.
Укатали Сивку годы до мерина.
Все бы ладно, да никак не заладится.
Беды -- горстью, соловьями разбойники --
вороватое пошло нынче времечко.
Позабыты наши песни застольные,
отлузгАлись наши годы, как семечки.
И осталось только синее блюдечко --
по нему катаю гущу кофейную.
А на нашей, мама, тихонькой улочке
больше нет скамейки той под деревьями…
Укатали БТР-ами площади,
а могилы топчет рать сапожищами…
Не смогу я показать своей дочери
твою хатку под роскошными вишнями…
БОЛЬ МОЯ, УКРАИНА
Боль моя – Украина…
Шумно на перекрестках.
Носят знамена с синим,
флаги рвут на полоски.
Делят отца и сына
сталью – да по живому.
Бедная Украина
снова под гнетом. В коме...
Тухлых идей скопленье,
среди людей – и твари.
Грозное оцепленье
оцепененьем правит.
Тот, кто не с вами – лишний?
Тем, кому с вами – вправо?
Скоро цветенье вишни.
Мне бы на холмик мамин.
Да, ведь, не пустят: «геть!», мол –
на москалей охота.
Черный скликает гетман
черную злую роту.
Гладят стволы рукою,
перепахали поле.
А Украина стонет.
А Украине больно!
Где ж вы, сыны и дочки?
Выросло что меж вами?
Правду порвали в клочья,
шлете на землю пламя.
Или забыли «Отче»,
или «забили» вовсе?
Разве «нэ бачать очi»,
кто вас толкает в пропасть,
кто вас на «тех» и «этих»
так поделил неравно?
Разве простят вам дети
братские рвы и ямы?
Разве поймут сквозь годы
этой войны причины?.. --
Смоют речные воды
кровь и отца, и сына…
ДЕД МОЙ ГЛЯДИТ ИЗ ПРОШЛОГО
Знаю, что не доеду –
взорваны рельсы памяти.
Там воевали деды –
нынче могилы ранят их.
Нынче кричат виваты
черной до смоли сотне.
Уши заткнули ватою,
чрева набили плотью и
рыскают между холмиков,
жаждут глумленья подлого,
ржут до животной колики
словно свиноподобные.
Памятники – в соперниках.
Дети им стали ворогом!
В каждой душе – по ценнику.
А продают – не дорого
Родину, Батькiвщину ли –
им же теперь до лампочки!
В Евросоюзе – щирые:
белые купят тапочки.
Ну, а кому не купят, то –
так загребут бульдозером.
Матери плачут. Ну, и что? --
В карты добавят озеро.
Выдадут им по грошику –
на упокой и душ, и тел.
Дед мой глядит из прошлого:
был бы живым – со стыда б сгорел…
…даты потерь…
"Даты потерь -- самой преданной в мире любви...".
Дверь неприкрытая в спальню и привкус ванили...
Руки -- как плети... Когда-то они не смогли
так протянуться, чтоб вовремя дать тебе силы.
Даты... На смятой дождями и горем земле
горбится холмик с погасшей звездой маргаритки.
Я не приду сюда... Мне не достанет тех лет,
что присылала на праздник ты в ярких открытках.
Я не приду... Ну, а ты как всегда будешь ждать:
без позывных в умерщвленную плоть телефона...
Я же на речи, где только послышится «Мать»,
буду в ответ разрывать свое сердце лишь стоном...
Даты потерь... Потер-пи, потер-ять... Путеводной
больше не светит окошко... Далекие дали
мой проездной не признали, сказали: "негодный" --
слишком размыт он дождями и залит печалью...
ОТКУДА СОЛЬ?
Откуда соль? Разъедены асфальты.
Круги вокруг ослепших в плаче глаз.
Колокола… В тягучих мертвых альтах –
такая боль… За них… за тех… за нас…
Такая пропасть – не застить телами
мальчишек мертвых… Пеплом – на власа…
Беда над всем: над ними и над нами…
И – голоса… Вороньи голоса…
Плач черных птиц. А небо тоже – чёрно.
Вода Днепра окрашена в бордо.
И гром орудий – близкой смерти горны.
Кого – сегодня? А сегодня -- кто?..
Твой или мой: отец, племянник, сын ли?
Твой или мой: защитник, брат иль сват?
И обращенье: «Смерть, скажи мне имя.
И… подскажи – кто прав, кто виноват…».
ПЕСНЬ О ПСАКЕ
Сногсшибаясь, бегу к телевизору:
тетя Псаки вещает как раз.
Волосенок у ней, прям, невидимо –
так и машет ручонкой от глаз.
Щиромордая и многоглупая –
ну, не дать, и не взять, прям, лицо
целой нации... Главное – зубы в ней:
улыбаться, как южный кацо.
Дядя Мэтт ей читает нотации
через слезы и сдержанный смех.
но не внемлет лицо целой нации,
снова в лужу усевшись при всех.
То по атласу тычет безмозглая,
то припрется в одном сапоге…
Скоро голою выйдет и бОсою,
и совсем без ума – налегке!
Департаменту, может, и стыдно, но
место Псаки забито на век:
ведь из рода она благородного,
хоть и Псака, а все ж – человек!
Ждет планета виденья привычного –
Псаке внемлют и молод, и стар.
Ничего, понимаете, личного --
просто шоу. Займите места.
СРЕДЬ СЕСТРИЦ
Я Сибирью своей наетая.
Я родимой – по горло сытая.
Потому что живу не где-то я –
а в России, что матом крытая!
Что убогой и нищей старицей
средь сестриц гейропейских – золушка.
Только в ней мне милее стариться.
Только в ней мне и нюхать волюшку!
Только здесь бере(ю)зовым праздником
на поляны выходит Троица.
Только здесь и увидишь разницу
меж людьми: мы ж на Солнце молимся!
Мы Купалу зовем по летушку,
а Илья в медосбор пожалует…
А какие в Сибири девушки --
в гейевропу не выйдут замужи!
Широки по Сибири речушки,
глубоко во Сибири Озеро.
Ну, а песнь запоем – излечишься
от всего, что хворобой прозвано.
На душевный покой -- и ласточки,
и ко благу – прилет журавликов.
Не беда, что зима не ласкова –
так какие ж пекутся пряники!
Прирастает держава мудростью:
сибиряк и в столицах славится…
Гей, Европа, очисти улицу
для России -- мы сами справимся!
…отраженье мамы…
Мама, мне сегодня не спалось –
что-то не заладилось на праздник.
В горле запершило… Только слез
не было – ни горьких, ни напрасных.
Этот день не очень мной любим:
без тебя – какой там день рожденья?
Далеко ты… А «отечеств дым»
застит разум и в моих «владеньях».
Много ли работы? -- До чертА!
Отдохну, наверно, лишь за гробом.
А в тайге, мамуля, краснотал,
а в реке – полным-полно сороги.
Ты любила собирать грибы
и заядлой ты была рыбачкой.
Мне же, мам, поверь, -- не до ходьбы.
Мне бы, мам, хоть капельку удачи.
Помощи бы из надежных рук,
и тепла – от искреннего сердца.
Не спалось сегодня -- бросил друг…
Не на кого больше опереться.
Захлестнуло болью… Небо – в хмарь.
Лето обокрали потепленья.
Я открою молча старый ларь,
где хранятся тайны поколений.
Я надену туфельки «с гвоздем»,
в зеркальце твое взгляну с надеждой
и… тебя увижу… Нам вдвоем
снова будет хорошо. Как прежде…
БЕЖЕНЦАМ
Приезжайте, братья, приезжайте --
будут вам и хата, и очаг.
Мы попарим вас в сибирской баньке --
так, чтоб горе высохло в очах!
Мы покажем вам такие дали!
И откроем души нараспах.
Мы и не такое, ведь, видали
в тех далеких прожженных годах.
Шли составы раненых, голодных,
и делили мы, сибиряки,
поровну горбушки -- хлеб народный --
у великой ленинской реки.
И делили кров, и понимали:
за уральским угольным хребтом,
братски обнимаясь, воевали
за одну страну -- москаль с хохлом.
И с одною с песней из окопов
шли на ненавистного врага
киевлянин и сибирский хлопец
с родненькою «мосинкой» в руках.
И орали в мать и чью-то душу,
вспоминая синие платки,
русскую, советскую «Катюшу»,
заставляя фрица класть в портки!
И потом, сдирая в кровь колени,
вместе водружали на рейхстаг
флаг, который дал великий Ленин –
наш кровавый и победный флаг!
И под этим стягом шли к «заветной»,
покоряя дно и высоту,
той мечте, что путь брала от Лены,
простираясь к вашему Днепру…
А теперь… низвержены колоссы,
на могилах прадедов – стада.
И идут на бойню ради «боссов»,
разрушая мир и города.
Приезжайте, братья… приезжайте.
Привозите раненных детей.
Мы достанем хлебосолья скатерть –
от войны спасая и смертей…
ИМ ПОМЕШАЛ КОБЗОН!
Упасть – не встать: им помешал Кобзон!
Мозоль в глазу, когда на сквере -- Ленин.
Снести-разрушить… Бедный «Робинзон»! --
Сжечь на костре – ведь он не ихней веры.
Они же – укры! Берегись народ!
Богдан – предатель. К шибенице гада!
Всем украм укры! И Майдан зовет.
Но тут Европа… повернулась задом.
Европа ходит с носовым платком:
где рот зажмет, а где и вытрет руку,
и отлагает, сволочь, на «потом»
вступленье «в»… Европа тоже -- сука!
Скрывает лица мода балаклав.
Одни глаза. Все остальное – …гоп-па!
Куда ж деваться, если за базар
не отвечает подлая Европа?
Шли на Донбасс: по «ватникам» долбить.
Донбасс им дал -- умылись красной юшкой.
Кто виноват?.. -- А не с кого спросить:
закон теперь – продажная подружка.
Или дружок. Без признаков полов. --
У них, у укров, будет, как в Европе!
Они и так -- столь наломали дров,
что, и вступив, останутся лишь в …-опе!
Скакать начнут: “Обама – тэж москаль!».
Свинячим клином двинутся на Запад…
И «Диким Полем» зарастет, как встарь
большая дурь… На радость Римским Папам.
ТАМ, ГДЕ СМЕРТЬ ЖИВЕТ
Там, где смерть живет во подсолнухах,
там где град стоит «Градом» меченный --
там железные в небе соколы
дышат падалью… человечией.
Не видать земли красну солнышку –
не согреть постель под солдатами.
И дома стоят без оконышков –
будто, впрямь, и в чем виноватые.
В балаклавы дни одеваются –
нынче стыдно дням, нынче соромно.
И вороняя стая мается –
до сытА едят нынче вОроны.
Где-то плачет мать на окраине.
Где-то жёнки рвут белы волосы.
Поселилась смерть на УкрАине,
и ползет война полем полозом.
ШелковИчная льется кровушка,
по погостам – мат рiдной мовою,
и свистят в ночи – не соловушки,
а свинцовые, да граммовые.
По садкам лежат неизвестности:
неглубОки рвы -- плохо спрятано.
Как ушли браты в небо лестницей –
не найдут теперь виноватого.
Там, где смерть живет, будет холодно –
к Покрову печей там не истопить.
Не удастся там, хоть и голодно,
из подсолнухов нынче масло бить…
…мне страшно, мама…
Мне страшно, мама. Я не помню,
какой был день из тех семи,
чтобы ворваться с дикой болью
он мог себе позволить, и
кто слал сигналы накануне
в мой яркий предрассветный сон?!
А дни стояли… Как в июле! --
Сентябрь был полон и влюблен.
И я любила… И неверой
я закрывалась от тебя.
И черное казалось белым
тогда… второго сентября.
Переполнялось сердце светом,
что я люблю, как никогда.
Ты уходила… Тихо… Где-то...
А весть ползла по проводам
и… взорвала! Сестренки голос –
из преисподней. В сердце – кол!
Как обухом… Впервые новость
меня обрушила на пол.
«Нет мамы больше…» -- и неверой
вмиг запотели зеркала.
И все вокруг казалось белым,
а черной… только боль была.
И -- киноленты, киноленты:
из школьной жизни… Из большой…
А между нами – километры,
не умножаемы на ноль.
Тебя несли. И с каждым шагом
все уходило вдаль и прочь…
Горела под пером бумага,
не в силах горе превозмочь.
Невера не вернула время.
«Прости» -- потеряно в пути.
И лишь обида -- как ты смела
уйти, уйти, уйти, уйти?!.
Мне страшно, мама. Я не помню,
перед каким я днем в долгу…
Я распрощалась с той любовью.
С тобой проститься – не могу…
ДЕВУШКЕ В ЖОВТО-БЛАКИТНОЙ ШЛЯПКЕ
Девушка в жовто-блакитнiй шляпке,
не устали ль вы скакать по пляжу?
Виллу вам купил на море папка –
он же не простой, он – суперважный.
Как партиец знатный «Батькiвщiни»
он сидит разряженный у Радi.
Очень любит дочку он и сына,
и… угодья у Кiровоградi.
Отправляя вас поближе к югу,
от войны он уводил и бойни,
а теперь он подымает руку
"за" войну… И выше, и свободней.
Он теперь уверен и спокоен.
Выучит вас в Гарварде, наверно,
потому, что знает цену войнам,
крови цену знает, несомненно.
Знает, как насилуют девчонок
толпами…, и ржут, пуская пену.
Знает, как исколотый подонок
вырезает свастику на пленном.
Знает, как куражатся над трупом,
животы беременным вскрывают…
Знает все… Но голосует тупо,
банды Украины восславляя…
Девушка в жовто-блакитной шляпке,
не скачите весело по пляжу --
то, что натворил сегодня папка,
сторицей вернется вам однажды.
ТИШЕ, МАЛЬЧОНКА…
Тише, мальчонка… Тише.
Только дыши пореже.
Скоро тебя услышат.
Скоро металл разрежут.
Вынут из-под обломков –
папа поднимет крышу.
Не шевели головкой.
Тише, мальчонка. Тише…
В цепь растянулись люди.
Бережно ширят нишу.
Ручки скрестив под грудью,
тише мальчонка дышит…
Мама, сестренка – рядом,
молча застыли в нише.
Их поливали «Градом»…
Тише, мальчонка… Тише…
Шарят вокруг руками.
К тельцу – все ближе… ближе…
Больше не встанет мама.
Тише, мальчонка… Тише…
Вот и достали… Боже!
Выжил сынишка… Выжил!
А кулачки – без кожи…
«Тату, я ж був тыхишэ»?..
…телеграмма…
Устало оглянусь. Там милый дом,
балконов зарешеченных оградки,
и арки -- как раскрытый рот -- проем,
и запись в разлинованной тетрадке:
«Я на работе. Вымойте полы.
Собаку прогуляйте и… уроки.
Приду – проверю. Мама»… -- И – полынь…
Сердцебиенье... Боль… И эти строки…
Да, если б дело было лишь в полах,
в уроках или красной пастой «двойке»! --
Мы б жизнь не прожигали в пух и прах,
и не казался б мир на вкус нам горьким.
Ах, если б, мама, мы могли вернуть,
или вернуться в детскую обитель –
ты подсказала б нам, как выбрать путь,
как правду говорить и не обидеть,
как сэкономить деньги на еде,
как от простуды уберечь ребенка
и дать бои дворовой лебеде,
и где стелить заветную соломку…
Ты рассказала б, как определить
медвежую услугу, чтоб в капканы
не заводила жизненная нить,
и чтоб любовь не наносила раны…
Ах, если б, мама, мы могли дружить,
не разрушая уз семейных кланов,
и лоскутки так грамотно сложить,
чтоб получилось ровным одеяло…
Ах, мама… Если б это бы «кабы»
не тормозило нашего похода,
не заводило в лес, да по грибы
в прогорклое от боли время года,
то все бы шло иною колеей…
И ты б гордилась нашими делами.
Но ты лежишь… под этою землей –
и не достать тебя уже руками…
…Полы помыты. Выскоблены так,
что зайчики поплясывают в рамах.
Но я сняла б с них краску, даже лак! –
чтоб почтальон принес мне: «Еду. Мама.»…
НЕ ЗОЗУЛI ЧУТИ
«Знов зозулi чути голос в лiсi…», --
пели так и бабушка, и мама.
Но теперь не слышно этих песен:
пала Украина… Пала в яму.
Черные дымЫ – как злые джинны.
Гулкие раскаты -- как набаты.
С ужасом смотрю на Украину:
где же те садки, что «бiля хати»?
Где же той кукушки род старинный? –
Злые лишь остались кукушата,
и теперь растят на поле мины,
как хлеба… И ищут виноватых.
Кровью, а не соком шелковичным
залиты бульварные асфальты.
И с рукой протянутой, как нищий,
на коленях просит хлеба «мати».
«Рiдной ненькой», как рабой, торгуют,
топчут и посевы, и погосты,
и впускают в храмы весть дурную:
о нацменах и о холокостах.
___
«Знов…» -- и вновь озноб в средине лета:
песня оборвалась недопетой…
И кукушка затерялась где-то,
или… расстреляли по навету…
СЕМЬДЕСЯТЛЮТЫЙ
Семьдесят лет. Скоро грянут салюты
там, за кордоном, а здесь – тишина.
Здесь День Героев не празднуют в лютый --
есть такой месяц. Такая война.
Есть такой бунт – и кровавый, и мрачный:
семеро бьют, а лежачий молчит.
Есть такой ор – не людской, а собачий,
и под него сокрушают гранит.
Есть такой ветер – трубит крематорий:
в нем и Одесса, и Харьков, и Львов…
И наступает на грабли Истории
шайка безмозглых жестоких воров.
Есть такой гнет, где в гудронную бочку
память бросают и весело жгут.
Скачут и ржут. Украину, как дочку,
сватают чохом. За так отдают.
Семьдесят лет. Скоро грянут салюты
здесь, за кордоном. А там снова бой.
Люди -- как лютики. В страшный и лютый
век мы живем, украинец родной…
…к маме. Тропка памяти…
К маме… Тропка Памяти. Рассвет.
Догоняя пору полнолунья,
я пойду на цыпочках. След в след –
за вечерним мамы поцелуем.
По туманной пенке, по стерне,
мимо очеретов и полыни --
чтобы почитала мама мне
сказку о житье в хорошем мире.
Чтобы было в сказке много дум,
добрых лиц и радостных улыбок.
Чтобы был крылатый в них скакун,
уносящий от больших ошибок.
Чтобы касса помощи была –
мне подбросить вовремя поддержку,
и дежурных было два крыла –
подхватить монетку, если решкой.
Чтобы было маме там тепло
в оренбургском пухе… И без квоты
чтобы ей гордиться повезло
и семьей моею, и работой…
К маме… Только призрачен мой путь:
ни купить, ни заказать билета…
Но, когда не можется уснуть,
все-таки, мечтаю я об этом…
WAS IST DAS?
Пена всплыла… Эх, собрать бы дуршлагом!
Выбрать по хлопьям и смыть в унитаз.
Жовто-блакитнi колышутся флаги:
Что это? Что это? Что… васисдас?
Вас-то и сдаст зажиревшая свора –
сгонит в котел и напалма поддаст.
А над Донбассом – за вороном ворон:
Что это? Что это? Что… васисдас?
Городу роз нынче выпали грозы –
сыплют враги за фугасом фугас.
Скорбно в Россию -- обоз за обозом:
Что это? Что это? Что… васисдас?
В Киеве – дядька. Над ним – панталоны
в звездах на синем. Безжалостна мразь.
Тушки бойцов загружают в вагоны... –-
Что это? Что это? Что… васисдас?
«Пусть перебьют все друг друга!» -- приказом,
братоубийству читают намаз.
Бьются за газ или секторы Газа? --
Что это? Что это? Что… васисдас?
Пена сойдет. На кровавом бульоне
будут гадать: кто был прав в этот раз?
Черных не счесть матерям медальонов…
Что это? Что это? Что… васисдас?..
НА КОЛЕНИ!
«На колени! На колени!» --
пацанва дрожит от страха.
Здесь – не там. И здесь не стрельнуть.
Долу взгляд, в поту рубаха.
Три недели, три недели
воевали кто, чем может…
Кто, как может. И не ели.
И боялись, что положат.
Вот и он – искомый ворог:
взгляд отцовский, строг и властен.
И родной до боли говор --
с буквой «гэ». И не опасен.
-- Шо, сынки, наелись каши?
Вам березовой бы надо,
да свои вы... Мы же – ваши
здесь, в донбассовском отряде!
Пыль и гомон, и воронки,
и лежащие ограды…
Метил он в бензоколонку,
а теперь поставлен рядом
на колени… «Мамо-мамо,
ты насщо мэнэ пустыла?
Це ж вийна, а нэ парады!
Бачышь, хлопцив пэрэбыло?!»
Мылись в бане. Долго, нудно,
оттирая пот и сажу.
В это солнечное утро
люди им Донецк покажут.
Поведут дорогой длинной
и усыпанной цветами
к свежевырытым могилам,
где седые плачут мамы…
«Шо ж вы, хлопци, наробылы?
Хто ж вас, хлопци, так пидставыв?
По кому ж вы, хлопци, былы –
по дитям зи старыкамы?..»
Хлопцев ждут, и тоже плачут
там, у Киевской заставы.
А могло быть все иначе,
если б думать их заставить.
А могли б цвести здесь вишни,
и сажали б люди розы…
Но не вышло… Нет, не вышло… --
На колени – тоже поздно.
Нет у этой боли срока.
Память – это не заначка.
Перед дядькою «з востока»
на коленях плачет мальчик…
…вышивала мама мне тюльпан
У меня, ведь, тоже было платьице --
мама гладью вышила тюльпан...
Я была чистюлей. Капнет -- жалиться:
мол, боюсь я грязи этой, мам!
И косички были -- туго стянуты
хвостики резиновой каймой...
А квартира наша -- солнцем зАлита.
Как давно все было! Боже ж мой...
Пароходик памяти качается
в лужице осенней... Слог газет
на пилотках наших -- чтоб не сжариться
на днепровском пляже... Нынче нет
ни скрипичных ключиков, ни бАсовых.
Мама уходила в рак -- не в рай...
Белая палата -- выше классом, но
крикнуть бы тогда: "Не улетай!..».
Мамочка... когда теперь увидимся?
Есть ли в дворик там свидальный лаз?
Взрослое расшила платье бисером,
но тюльпан твой лучше был в сто раз...
НИКОГДА МЫ НЕ БУДЕМ БРАТЬЯМИ
«Никогда мы не будем братьями
ни по родине, ни по матери.
Духа нет у вас быть свободными –
нам не стать с вами даже сводными.
Вы себя окрестили «старшими» -
нам бы младшими, да не вашими.
Вас так много, а, жаль, безликие.
Вы огромные, мы – великие…»
(отрывок из стихотворения Анастасии Дмитрук).
«Никогда мы не будем братьями», --
пишет девочка в школьном платье и
бьет размашисто, бьет уверенно!
Что попишешь тут? – Младо-зелено.
Ей вбивали в головку милую
вместо знаний ботву суглинную,
вместо истин – проказу черную,
вместо правды -- брехню суконную.
Возомнили: «они – великие».
А они, вон, в портки насикали.
Не под нашим мечом, не русичей –
под донбассовским. Те -- могучие.
Ты кичишься, дитЯтко малое,
тем, что сдуру вы намайданили,
что порушили, как нагадили…
С вами точно – не быть нам братьями!
Впереди у вас – доля низкая:
вам каты нальют брюкву в миски, и
по телам пройдут, как каратели…
С ними точно – не стать вам братьями!
Только видишь, в годину страшную
посылаем мы помощь старшего.
Кров даем теперь погорельцам, и
кровь сдаем туда, где бомбите вы.
Может, год пройдет, может, два минет,
и в себя придет братский наш народ.
Отряхнет народ пыль майданную,
и бежать вам всем с чемоданами.
Никогда не бывать нам сводными –
мать одна у нас, первородная.
Кровь славянская – сила Божия.
Близнецы мы, а не похожие!
А КОШКА СИДЕЛА…
А кошка сидела – ей не было дела
до пыли и смрада, и запаха тлена.
Ей не было дела до гулких раскатов.
Она лишь сидела. У взорванной хаты.
Там было так тихо, что замерло лихо.
И в норке замолкла с мышатами мыха.
И, весь распластавшись по грязному полу,
кошачий хозяин лежал полуголым.
А новая кукла с растерзанным «ма-ма»
с оторванной ручкой лежала-молчала.
И кошка смотрела, как тонкою струйкой
сбегала по стенам известка в кастрюльку.
Она понимала, что страшная сила
ее не достала. А дом разбомбила.
И было ей жалко разбитую крынку,
дивана родного с прожженною спинкой,
кошачьего лаза и теплой лежанки –
всего довоенного было ей жалко…
И, щурясь на солнце под звуки раскатов,
заплакала кошка у взорванной хаты…
…матери приснился страшный сон…
Я сегодня, мама, в пустоту
выпущу бумажный самолетик.
Пусть он пребывает на посту,
охраняя водный мир от плоти,
где плотва становится жирней
только после плотного помета…
Здесь, в краю нескошенных людей --
сто кубов породы для подмета.
Полимерно пластыри в шкафу
обитают за стеклянным входом.
Шейхов на убогую софу
доктора уложат на обходах.
У девиц лишь колкости в руках –
сунешь палец, отгрызут и руку…
А в хоромах этих, как в сачках –
бабочки стряхнут мукУ на мУку.
Я сегодня, мама, в пустоту
отправляюсь на газетных крыльях.
В звездную густую суету,
в переходы от жары до стыни,
ту, в которой миражи куют,
и кукуют коротко кукушки.
В ту, в которой принятый уют –
санитары с пробой на макушке.
Ты меня надолго не теряй –
я лечу, покуда шепчет ветер.
Я ушла разведывать свой рай
и искать свой цветик-семицветик.
В пузырьках от вспененной воды
столько есть пространства и свободы…
-- Боже, сбереги их от беды! –
молит врач. И принимает роды…
ТАМ СТРЕЛЯЮТ ПО ДЕТЯМ
Долго не спали… Казалось, что бредит
телеведущий на «двадцатьчетверке».
Там, мол, осада. Стреляют по детям --
как по косулям из старой двустволки.
Сыплют из «Градов». Бомбят на рассвете --
нет ни креста, ни намека на Бога.
Снайпер на крыше! Стреляет по детям!
Ставит зарубки – заплатят. И много.
Лица закрыты. А пули, как плети
режут насыщенный копотью воздух.
Вон, с той высотки стреляют по детям --
словно по птицам… по свечкам… по звездам…
Вынесли гробик – до года на свете,
«мама» и то разучить не успели…
А минометы – по спальням, по детям…
«Воинам – слава!» -- орут в децибелах.
На одуванчик нацелился ветер –
дунет, и семя умчится кометой.
Это – не здесь. Здесь стреляют по детям,
жизнь выпуская, как дым сигаретный.
Вам же придется за это ответить!
И без поправки на давности время.
Вы же стреляли по детям… По-де-тям!
Целясь, как в тире -- без тени сомненья.
…мама, я мечтаю о любви…
Мама, конопачу, конопачу --
мыльные латаю пузыри.
Нагадай мне мамочка, удачу.
Хоть чуть-чуть удачи подари.
Знаю, там, в твоем далеком царстве
есть, что хочешь – надо, так бери!
Не прошу я, мама, о богатстве.
Я прошу о капельке... любви.
Я ее растратила, похоже.
И, даря сердечные ключи,
сыпала: на крыши, на прохожих --
как купюры сыплют богачи.
Люди подбирали. Были жадны –
отчего не взять, коль задарма?
Сохло все. А нынче мрет от жажды –
безвозвратно. И схожу с ума.
Ни один в ответ не поделился!
Уползли ужами, не взлетев.
И теперь в своей высокой выси,
я тужу, что факел догорел.
Собираю пазлы фотоснимков,
расхлестав песочные часы,
строю замки и читаю инков,
и кошусь на звездные Весы.
Мама, конопачу, конопачу,
лунные латаю пузыри…
Ты не бойся, только -- я не плачу.
Просто я мечтаю… о любви…
ПРИЗРАК ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ
Обманули солдатушек –
повели в дурной поход.
И теперь палят из пушек
солдатушки прям в народ.
Не в чужой народ, не в скверный –
в тот, кто зять и, сват, и брат,
кто такой же правой Веры,
в тот, что так же не богат.
Заряжают, заражают
черной ненавистью ствол.
-- Бабы новых нарожают!
Что стоишь? Давай, пошел!
По домам, по крышам сирым,
по дорогам и мостам…
Нет ума – довольно силы:
рвутся мины тут и там.
Скочевряжился подсолнух,
надломил стволовый крик:
Пронесет? Нет… снова – сполох.
Обожгло. И, бедный, сник.
Вот и речка-невеличка,
как «насиння» -- детвора…
Черный ястреб… Словно спички –
врассыпную… -- Не игра...
Полегли, как тот подсолнух
на рубиновый песок…
Слева сполох… Справа сполох…
Давят вишни… Горек сок…
А за полем-полем-полем –
черный дым. Сожгли тела.
Где же ты, безвестный воин? --
Степь бела, и мать бела.
Не доставят похоронку:
-- Что за роскошь? Цыц, ботва!
Сыплют жизни словно пшенку.
Жгут тела, да шьют дела…
А с Майдана – снова сотни:
пацанва, как пацанва.
Скоро лягут. Тесно, плотно.
Сына нет, а мать жива.
Маршируют солдатушки.
Ждет их край передовой.
Заряжает мясом пушки
призрак Третьей Мировой…
…я пишу тебе, мама…
Снова дым вертикально.
Значит, будет мороз.
Я пишу тебе, мама.
А чернила из слез.
А чернила – из ила,
и русалочий дом
так похож на могилу,
и так холодно в нем.
Путь ко мне не наезжен
от ворот, до ворот,
и дорогою снежной
счастье в дом не придет.
И сугробы, как дети --
и за холмиком-холм…
Лотерейный билетик
обманул… – и комком.
Снова складывать буду
слов нехитрый букет.
Голубых незабудок
в нем по-прежнему нет.
Там, где яблони-вишни
был когда-то мой дом…
Только, видишь, как вышло:
я не в нем, ты не в нем…
АНГЕЛЫ ВОЙНЫ
Да, "у войны - не женское лицо".
Тем паче, если поднят меч на брата...
И было в битве много храбрецов,
но не было средь павших виноватых.
Вина кружилась черным вороньем
над куполами царственной Столицы,
и гибли парни, взятые в наем,
и старились над похоронкой лица.
И где-то там курился черный дым,
и хлебом скошенным лежали чьи-то дети…
Страна жила. Без траура по ним,
так, будто вовсе нет войны на свете!
И вот -- вина. Ее не искупать
лишь тем, чье горе вечно, безутешно.
Виновны все. Святы седая мать
и ангелы войны: они безгрешны…
…я обещала, мама…
В гости зовут – не друзья, не враги… шаги.
Снова мне снились и Днепр, и старый дом.
Я обещала, мама, что на штыки
в жизни своей не буду менять перо.
Я обещала, что буду любить – не ждать.
Порох не сыпать, а струпья сжигать в печи.
Все буду делать, как надо… Но, вот, молчать…
Мама, ты зря учила меня: «Молчи!
Если обидят, и если поймут не так,
или обманут, завалят песком тропу,
иль продадут – хоть за рубль, хоть за пятак,
или из дружбы соорудят тюрьму…».
Не научила… А перья я берегу:
пусть, не поднимут, но знаю, -- дадут писать…
«Не предадут – это точно!» -- скажу врагу.
Выведут к людям. В трясине настелют гать.
Так что прости мне, мама... Сухой закон –
он, ведь, для горла… Глаза я держу в сухом.
Даже, когда по тебе подступает ком --
злей становлюсь… Но перу – не бывать штыком…
МУРАВЬИНЫЕ ИГРЫ
(войнам всех типов-видов посвящается)
Выбирать – это тоже большая-большая работа,
потому что друзей выбирают отнюдь не на час,
потому что на них, как на лучшее, выделит квоту
тот, кто сверху глядит на наивных и яростных нас.
Тот, кто сверху глядит на дела суетливо-мирские --
как на "войны" в песочнице мамы с балконов глядят…
Муравьиные игры – серьезные бойни людские,
где взаправду хоронят отважных и смелых солдат,
Ему кажутся глупостью рядом с огромным светилом,
предназначенным зерна лелеять и всходы ласкать…
Но растут и растут вместо хлеба по весям могилы,
над которыми плачет гроза, словно старая мать.
Выбирать – это тоже большая ответственность нижних,
самых нижних слоев, обреченных на каторжный труд --
тех, кто будни на нить выживания нищего нижет,
тех, кого небожители "быдлом" своим нарекут.
Тех, кто пашет и сеет, и пушечным мясом зовется,
тех, кто учит детей зарабатывать черный кусок
и любить эту землю и доброе-доброе солнце,
а не учит лизать почерневший от крови сапог!..
…Богу кажутся глупостью рядом с огромным светилом,
предназначенным мирное небо от гроз охранять,
муравьиные войны, где шило меняют на мыло,
и береза чернеет, как над похоронкою мать…
© Copyright: Инна Молчанова, 2016
Свидетельство о публикации №116091101159
|
