ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Едва-едва во чреве я возник – мой жребий выпал, тягостен и дик. На первый крик мой, застив окоём, нахлынули несчастья вороньём. Мир мне явился, как в кошмарном сне. Кручина повитухой стала мне; сломить мой дух она взяла за цель, меня ввергая в слёзную купель. Рок, в колыбель мою вперив оскал, ладони злоехидно потирал. От детских лет, растаявших впотьмах, доселе хинный привкус на устах. Один лишь луч в кромешном царстве зла из отрочества память донесла. В глухой степи в санях я замерзал; кобылки бурой труп медведь терзал; вблизи блестела речка подо льдом. И вдруг в зените грозно грянул гром. И некто в белом о шести крылах сошёл с небес, взметнув морозный прах. Шатун бежать пустился что есть сил, а небожитель трубно возгласил: «Узнай, Всевышним избранный сосуд, что уготован те великий труд, что скрыт в тебе могучий Божий дар глаголом в душах разжигать пожар. Но жизнь твоя пребудет навсегда – лишений и гонений череда. Как на Голгофе некогда твой брат, однажды будешь на кресте распят, но чаще – не гвоздями и в крови, а муками поруганной любви. Воистину тебе глаголю аз, что в сонмище людском, увы, не раз твой гений, кой превысит облака, забвенью будет предан на века, дабы кометой возвращаться вновь, вселяя жизнь в мертвеющую кровь. Возьми ж из моего крыла перо и с помощью его твори добро».
С тех давних пор, превозмогая рок, я много начертал нетленных строк чеканным слогом, схожим с серебром, тем вечным нестираемым пером.
О юности томленья и печаль! Вас покрывает времени вуаль. Но помню встречу с девой молодой, когда любовь сверхновою звездой во мне, всё опрекрасив, взорвалась; когда душа в безмерность раздалась, Вселенную, как точку, поглотив; когда благоговения разлив и нежности неистовый восторг из недр моих гармонию исторг. Сонеты несравненной красоты слагались сами в честь моей Мечты. Освободясь от всех земных оков, во славу Ей я сплёл Венок Венков и вместе с сердцем, помолясь богам, сложил его к возлюбленным ногам. То и другое каблуком поправ, высокомерно голову задрав, надменностью обезобразив лик, презреньем лютым надсадив язык и звучно цокнув зубом и сленой, сказала та, что мнилась неземной: «Из чувств твоих мне шубы не сошьёшь, а значит, и цена им – медный грош. Трамплином мне обязан быть жених. И будет он совсем не из таких. Засунь подальше бред свой про любовь. Уйди, дурак, и не являйся вновь».
Я предал в ту же ночь стихи огню. Мечта ж моделью стала в жанре ню. Гульнув в богатом обществе мужском, она сыграла свадьбу с мясником. В сени покрывших мир кромешных крыл в отчаяньи я вены себе вскрыл. Дать умереть мне было бы добрей. Но кто-то чёрство вызвал лекарей. Дни потекли кошмарней, чем дотоль. Из жути снов меня будила боль и из-под сводов, жмущих душу, прочь швыряла в бриллиантовую ночь. Но ещё паче тягостен был пресс расшитых адамантами небес. Метался то под кров я, то вовне. Но глас Господень прозвучал вдруг мне: «Внемли и верь, возлюбленный Сын Мой. Тебе Аз обетую мир иной. Похорони солгавшую мечту и помни, что в Тебе Себя Я чту. Не дай сломиться Духу Своему. Возьми же посох и возьми суму. Вдали от пошлой суеты людской обрящешь Ты свободу и покой».
Бродил по долам я в дожди и в сушь, питаясь подаяньем добрых душ. Потом в лесу, где время в чаще спит, соорудил уединённый скит и восемь лет среди зверей и птах провёл в трудах, молитвах и постах. Затем же схиме наступил конец. Воззвал ко мне Небесный мой Отец. Явившись в славы огненном столбе, Он мне сказал: «Пришла пора Тебе, любимейший из всех Моих Детей, вернуться к людям с миссией Моей. Аз должен – Ты ж Мне будешь помогать – от грязных козлищ агнцев отделять». И дале рёк Небесный мой Отец: «Ты будешь лакмус для людских сердец. Как люди будут чтить в Тебе Мой храм, так в сроки их и Аз им всем воздам».
Господней воле посвятив уста, я в весях побывал примерно ста. Но был зело мизерен мой улов. Почти не внемля смыслу моих слов, и в знойный день и в слякотную ночь меня во злобе всюду гнали прочь. Веригами влачил я звенья бед. И чернь мне улюлюкала вослед. А вборзе деспотическая власть передо мной разверзла алчно пасть. Я помню шприцы, жуть стальных зрачков, в главе мерцанье болевых сверчков, решётки помню и неправый суд, и скорбный труд в глуби сибирских руд, и в тундре помню частые столпы, шнуровки металлической шипы, и зыбкой воли первые глотки, и злых гонений новые витки, и два луча в ночи из-за угла… Что дальше – память мне не сберегла.
А ныне в латах гипсовых лежу, подобен в льдину вмёрзшему стрижу. Но, не подвластный утесненьям лат, высокий дух мой волен и крылат. Я верую, что всё-таки найду воистину сверхновую звезду.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
О ненависть! О происки врагов! Я отлучён от милых берегов. Тужу один в далёкой стороне, где ниоткуда нет привета мне.
Однажды я явился на базар, чтоб обналичить вдохновенный дар. И там, где я сердца глаголом жёг, меня коварный фатум подстерёг: правитель той земли Мирза оглы велел забить пиита в кандалы. И се в темнице дни мои текут и слёзы душу, яко угли, жгут. В окне моём лишь небо да орлы. О, будь же проклят ты, Мирза оглы! Но вот весной, когда расцвёл гранат, ко мне пришли гонцы и говорят, что ждёт меня к себе Мирза оглы. (Ему уже поведали послы земли, в которой был рождён пиит, о том, насколько узник знаменит.)
В палатах, где в коврах башмак тонул, меня встречал дворцовый караул. Владыка с ослепительной женой почтительно раскланялся со мной. И вмиг проник шахини чудный взгляд в глубь сердца моего, как жгучий яд. Померкло всё, что было рядом с ней. И я владычице души моей в экстазе вдохновенья в тот же миг нерукотворный памятник воздвиг и, пока шах советникам внимал, ей незаметно свиток передал. И той же ночью присланный гонец меня провёл секретно во дворец. В покое, где сребрились зеркала, царица дум моих меня ждала. Прекраснее, чем солнце и луна, одежды свои сбросила она. Рубин сосков и нежных вен лазурь в душе моей взметнули стаю бурь. Свой гибкий стан вращая и змея, прекрасная шепнула: «Я – твоя». На пышном ворохе тигровых шкур с шахиней нас соединил Амур. Той ночи не было конца концов; я был табун горячих жеребцов, она – табун игривых кобылиц. Сверкало счастье вспышками зарниц. Нам души рвал на тысячи частей святой восторг разнузданных страстей. Не знала смелость тайная границ. Свечное пламя, ёжась, стлалось ниц. Безмолвно содрогались зеркала. И жмурилась в углах ночная мгла. И в самый вдохновенный страсти миг шах таинство священное застиг. Вопль ярости безмолвье разорвал. В деснице буйной промерцал кинжал. И крик, на коий мчится Азраил, в беспамятство мой разум погрузил.
Пришёл в себя я лишь на корабле, держащем курс к моей родной земле. Матросы спорили до сипоты о тайне смерти влаственной четы. Вдруг моя длань, искавшая кисет, нащупала за поясом предмет, и я извлёк кинжал из-под полы; на рукояти – герб Мирзы оглы. Чтоб тайны не пронюхал чей-то нос, улику я Нептуну в дар принёс.
Я вспоминаю сказочную ночь и от тоски становится невмочь. И вторит плачем громовым Перун рыданьям сокровенных моих струн. О горе роковое без конца! Как жажду я смертельного свинца! Но, может, в наркотическом бреду забвенье мукам тяжким я найду.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Изведав жизни горечь и тщету, покинул я мирскую суету. К Кавказу я повлёкся о заре и там молился на крутой горе. Когда во мне не оставалось сил, меня Архангел Божий посетил. «Спускайся вниз», – меня наставил он. И я сошёл под колокольный звон. В долине я увидел пред собой глаза прекрасной девы молодой; они меня пронзили, словно ток, и я стопы за нею поволок. В лесу, где били чистые ключи, скрестились наших страстных душ лучи. Как бездна, мне открылась нагота, и лепестки – как райские врата. Я трепетно коснулся чудных ног и стал могучим, как единорог. От зависти Амур с ума сходил, когда я розу мира прободил. Неведом и Вулкану был накал, с каким я в недра девы проникал. И в обрамленьи подступившей тьмы грудей вздымались подо мной холмы. Как нежной кожи искрился атлас! Как разгорался наш огонь! Как гас! Случившийся поблизости шакал, глаза тараща, пукал и икал. В оцепененьи не росла трава. И потрясённо ухала сова. И звёзды слепли в чёрной вышине: подобного не видели оне! Не знаю, сколько длилось счастье дён: для нас остановился ход времён. Но, наконец, в объятьях дивных ног я обессилил весь, я изнемог. Что было после – вспомнить не могу. Потом же я стоял на берегу; на вые у меня висел кирпич. Вдруг позади раздался нежный клич и юная вакханка подошла, и в свой чертог пиита увела. Небесный взор её воспламенел; и миг застыл в сплетеньи наших тел.
За то, что дева жизнь мою спасла, повинность мне на плечи возлегла: люблю спасительницу ночь и день, слабея, словно раненый олень. Хоть стал землистым цвет моих ланит, моя душа её благодарит. Прелестницу люблю и день и ночь, хотя уже становится невмочь и мне давно не сладко рядом с ней. Но чувство благодарности сильней. Я день и ночь красавицу люблю, хотя и созерцал её в гробу.
ПЕСНЬ ЧЕТВЁРТАЯ
В расстройстве сердца и в упадке сил я дни свои безрадостно влачил. И се в юдоли слёз, в земной глуши, я повстречал Звезду моей души. Хоть пребывали в граде мы одном, жила она в пространстве неземном и из своей безмерной вышины лучами пронизала мои сны. Как вспышка несказанная любовь зажгла пожаром дремлющую кровь и, существом вострепетавши всем, я молвил несравненной: «Je vous aime». И ждал, предвидя крах свой и позор, когда произнесут мне приговор. «О Боже!» - ужаснулся мой кумир. И с той секунды адом стал мне мир. И мне пришлось назад слова забрать. И на уста мои легла печать. Но, покидая горний свой эфир, зачем Звезда сходила в грешный мир? Чего хотела, чистоту храня? Кого искала? Только не меня! Но с горем, что иглой калёной жгло, смириться ретивое не могло. Когда ж надежда стала воскресать, Звезда презренья не смогла сдержать, в нетерпеливости не чая злой, когда ж я сгину с глаз её долой. «Ты грязен, грязен! – изрекла она. – Тобой повелевает сатана! Я вижу черноту твою насквозь. И да пребудем мы с тобою врозь, понеже мои помыслы чисты, а у тебя в мозгах одни глисты. Ты нуден и душа твоя душна. Я вижу, до чего она грешна. Покайся же, порочный человек! Предайся Богу и молись весь век. Ступай же, грязный проходимец, прочь!» И я ушёл в разверзшуюся ночь.
О, как скорбит злосчастная душа, остатки грёз поруганных круша! Несть имени тем мукам, что терплю. Вовек не зреть мне той, кого люблю. И мне до гроба пытка суждена. О боль! В пучине горя нету дна! Но я из жуткой чёрной бездны шлю благословенье той, кого люблю.
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
Гоним враждой и злобою людской, я отбыл вдаль дорогою морской и, отдав время пенистой волне, сошёл на брег в полуденной стране, дабы под звуки кастаньет и струн свалить с души удушливый валун. Но стала токмо паче глубока тоска от песен, что прожгли века. Когда совсем уж стал мне свет не мил, корриду я в угрюмстве посетил. И там в свирепстве солнечных лучей предстал мне бык мечтой моих очей. Изысканный изгиб рогов и масть зажгли во мне возвышенную страсть. В порыве светоч красоты спасти я, раздавив монокль в своей горсти, прошёл сквозь кровожадную толпу и на арену водрузил стопу. Из-за барьера вслед мне нёсся гул. А бык, узрев меня, главу пригнул. Метая взор, как пригоршни огня, он лютой бурей прянул на меня. Изящества пленительный массив, о, как он был терзающе красив! И как же не хотелось погибать! Едва уста успели вспомнить мать, как чувств моих не разделивший бык нанёс мне в гузно грациозный втык и рог разящий поднял меня ввысь. А струи алы на песок лились. Ужасный вопль мученья я исторг, уже провидя путь свой через морг. Но вместо тесных сводов гробовых вселился я в палату для живых, где чудодеи в белизне одежд меня целили, не смыкая вежд. Дух Федерико надо мной витал и вкрадчиво манил уйти в астрал, где в чистоте цветут блаженства все, благоухая, как сирень в росе. Но, знать, земной я чаши не допил.
Оборванный, без денег и без сил, с душою измождённой и больной, превозмогая нестерпимый зной, отвергнут всеми, в горестной тоске влачился я от дома вдалеке. И се пути Господни привели на родину великого Дали. И я слезами землю омочил, на коей брат по духу опочил. Блюдя уединение и пост я вборзе приволокся на погост дабы не видеть суетных пройдох. Вдруг позади раздался скорбный вздох. И дева, краше, неже сто Аврор, нездешним светом обожгла мой взор. Под сенью кипариса в тот же миг Амур своей стрелой меня настиг. Я вопросил у феи красоты: «Скажи, о ком печалуешься ты?» «О незнакомый друг! – рекла она. – Душа моя вельми уязвлена. Здесь, подо мною, в склепе родовом уснул супруг мой непробудным сном. Кому клялась я вечно верной быть – теперь червей беспомощная сыть». Блеснув слезою, зрак её потух. Сочувствием преполнился мой дух. И по подсказке Высшего Судьи я наших судеб утлые ладьи, дабы невзгод осилить океан, ей предложил связать в катамаран. Ища ответ в игре живых зерцал, печальнице я страстно возглашал: «О воплощенье тайных грёз моих! Оставим жар сердечный для живых. Гробница, где твой муж обрёл покой, да будет пухом для любви святой!» Закатный луч зажёг её зрачки. Замедленно вспорхнули две руки и тихо траур одеяний пал. В немом благоговеньи я взирал, как на могильном мраморе плиты струился певчий мрамор наготы. Лебяжьи перси клювами сосков стучали в глубине моих висков. Зов звёздных глаз мне душу пропорол. Как в трансе, я к гробнице подошёл. Огнём зажгла схлестнувшаяся кровь завещанную Господом любовь. И вскачь две страсти знойных понеслись. Семь раз тела сплелись и расплелись. Под нами что-то, вызвав дрожь в плите, семь раз перевернулось в тесноте. Мир смерти торжеством любви поправ, мы перешли на ложе пряных трав. Пока мы в забытьи вкушали рай, оделся мраком каталийский край и воздуха дурманящий настой вдруг колыхнулся, жаркий и густой. Раздался гром, пока ещё далёк. А воздух тёк, как кровь по венам, тёк. И вот уже слепящие бичи кромсали небо в ливневой ночи. Вдруг тяжкие, как пульс самой земли, шаги мой мозг смятенный сотрясли. В конвульсиях сполохов грозовых к нам некто грёл кошмаром глаз моих. В своей деснице он вздымал топор. Я возопил: «Ты нелюдь, Командор! Тебе ль живых сердец постигнуть ширь?! Ты жаждешь мести, мерзостный упырь. Ну что же, за свободную любовь отдать согласен я до капли кровь!» И тут престала быть земная ось, и всё огнём безбрежным взорвалось.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Когда я выплыл из небытия, была оглушена душа моя. Я понял из туманных голосов, что не был в мире множество часов, и что меня, найдя без чувств и сил, самаритянин добрый приютил.
Как токмо волочиться вновь я смог, привёл меня во храм казатель Бог. И там епископ, добрая душа, почтением к поэзии дыша, пиита обласкал, как слёзы стёр, и за харчи взял сторожем в собор. И там небесный взор из алтаря в меня вошёл пожаром, как заря. Святой Марии дивные зрачки мне ретивое рвали на клочки. И, жаждою духовною томясь, к Пречистой Деве плоть моя влеклась. И по ночам, все двери затворя, я восходил в пределы алтаря. Себя к Святому Духу причастя, не пробуя, не в силах, не хотя высокого стремленья обороть, в святую связь вступала моя плоть. И неземной любви Суперзвезда взаимностью платила мне всегда.
Однажды с Чудотворною вдвоём (я мнил, что ночью, а на деле – днём) любви мы сотворяли чудеса. Вдруг таинство прервали голоса. И прихожане, всячески кляня, отъяли от Возлюбленной меня и прочь влекли, плюяся и глумясь, бья по ланитам Божью Ипостась, набедренной повязки мне не дав. И Линча суд жесток был и неправ. В любовь не вникнув и не оценя, слепцы алкали разорвать меня. Но прокуратор (или прокурор?) пресёк их святотатство и позор. И, пасмурными стражами ведом, я был препровождён в казённый дом, где некий в белой ризе человек с консилиумом умственных калек настойчиво внушал, что я – не я, что иллюзорна память сплошь моя. Он мне на паранойю намекал и манией величья попрекал, и, скалясь, яко стадо обезьян, вменял мне эротический изъян и сдвиг всех человеческих начал. Молчаньем я безумцу отвечал. Меж тем вещатель (всем ослам осёл) какую-то контузию приплёл и предписал как гуманизма дар мне курс леченья и стационар. Без всякого в своей главе царя, насилье сумасбродное творя, застенков эскулаповых царёк меня на поругание обрёк.
Улитка времени едва ползла, мне каждый день являя лики зла. Под маскою людей скоты и тли мой царственный и гордый дух гнели. Осиновою дрожью членов всех я вызывал у хамов гнусный смех. Язык, кой отказался мне служить, будил лишь передразниваний прыть. Но срок прошёл, ужасен и нелеп, и я покинул пыточный вертеп, и, чуждый всем, непонят, одинок, стопы свои в безвестность поволок. О счастья переменная звезда, где встречусь я с тобою и когда?!
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ, ЛЕБЕДИНАЯ
Когда от злобства я сокрылся в лес, воззвал ко мне Царь славы и небес: «Помазанник! Ты – сердце бытия. И богодухновенна плоть Твоя. Реку, Тебя всех вяще возлюбя: исток, кой между чресел у тебя, отныне будет пуще во сто крат распространять духовный концентрат. Молву змеиных языков презрев, где токмо льзя верши святой посев!»
И я, почти без отдыха и сна, Святаго Духа сеял семена. Всё, что возможно, брал я на прицел и за отвагу много претерпел. Осиным роем был изжален зло, когда святил сосновое дупло. Однажды, к дубу возымев порыв, беспечно осмотрительность забыв, разлом в стволе я одухотворял, был ущемлён и на семь днин застрял. А как-то в вечер, службу Богу для, влачился я чрез злачные поля и, землю озирая, как орёл, на множество кротовых куч набрёл. Разумным, Добрым, Вечным поутру засеивал я за норой нору. Все помыслы мои стремились ввысь, но снизу чьи-то зубы в плоть впились, и с воплем я извлёк на свет слепца, едва избегнув участи скопца.
Стремясь неудержимо на восток, в страну славян стопы я приволок, где, в плоти воплотив духовный рост, в томленьи духа присетил погост. Здесь звуки труб, подобные когтям, терзали слух у двух могильных ям. Вникая в ужас возвращенья в прах, усопшие томились в двух гробах. И дух животворящий восхотел я вдуть в уста призывно ждущих тел. Отбросив ветошь облаченья прочь, сумев зловонье тленья превозмочь, Божественную миссию верша, к гробам я подволокся не спеша и наклонился к первому из них, в котором президент страны затих. И грянула, как гром небес звучна, вкруг гроба гробовая тишина. Я створки синих губ приотворил и плоть живую в мёртвую внедрил. В нечестии своём, как крот, слепа порывом ветра ахнула толпа и, Божьего подобья не храня, набросилась свирепо на меня, к могильному кресту приторочив и гвозди гробовые в пясти вбив. И сатана толпой руководил, лиясь соборным змием меж могил – чтоб пнуть и плюнуть шли все ко кресту, и даже поп пристроился к хвосту. Под градом кулаков и каблуков я к истязавшим обратил свой зов: «Вы, кому помощь лекарей нужна! Почто идёте вы против рожна? Дух не убить, пытая и гоня, и ваши внуки воспочтут меня; и сами вы вспомянете не раз. Свободу духа восславляю аз. Да будет там, где хочет, веять дух!» Но наглухо толпа замкнула слух. Не в силах дале крестных мук терпеть, я возопил: «О, Господи! Ответь, когда ж на небе сретенье у Нас?!» Но Бог шепнул: «Ещё не пробил час». И тут толпа с натугой раздалась, и оргия глумленья прервалась. И некий князь, туманясь, как во сне, с отрядом воев подошёл ко мне. По мановенью властного перста пиита кметы сняли со креста и, сдерживая ярой черни раж, в закрытый поместили экипаж. А грешники, незрячи, яко пни, вопили вслед: «Распни его! Распни!»
Но в прошлое задвинулся погост, и экипаж влачился через мост. Я поднял зрак узреть картину мест – в слепом окне жутнел червлёный крест. Дабы избегнуть новых крестных мук, я вырвался из предержащих рук, дверь распахнул и выскочил вовне, теченье вод увидев в глубине. Чугунно твёрд, катил за валом вал. Но я как щит свой дух к себе призвал и, к Богу обратив свои уста, неустрашимо ринулся с моста. Стремясь стремнине плыть наперерез, ко брегу я пригрёбся и возлез, едва дыша, по свае на причал, где страждущего мужа повстречал. Храня себя от козней князя тьмы, во храмине уединились мы, где ревностно усердный ученик к источнику духовности приник. С тех пор он всюду следовал за мной, пока я завершал свой путь земной. И ныне здешним дням моим предел. Я днесь недрёмным оком углядел комоний лоб на берегу Днепра; влекущей тьмой зияла в нём дыра. И я, когда, от изможденья вял, посредством плоти Дух Святой вселял под костный свод, обросший муравой, уклюнут был гадюкой гробовой.
Мой скорбный путь отметил звездопад земных светил, идущих прямо в ад. Но глас пророка в мире не замрёт и преданный апостол мой возьмёт с неугасимой верою в добро из хладной длани вещее перо. Да выбьет там, где песню допою, он автоэпитафию мою:
«Здесь с оптимизмом отдал Богу дух Тот, Кто к Его веленьям не был глух. Не умер, но воистину воскрес, родясь вторично Божеством небес, познать, слиясь, Предвечного Отца в сладчайшей бесконечности конца. Не бренной, но сверхновой навсегда разверзлась над Певцом Любви Звезда».
|